Кишиневские, Хоменки, Кирилловы

В том, что Лен­чик стал кни­ж­ным чер­вем, с ме­ха­ни­че­с­ким усер­ди­ем пе­ре­пол­зав­шим из оран­же­вых то­мов Майн Ри­да в чер­ные Ко­нан-Дой­ля, а от­ту­да — в фи­о­ле­то­вые фо­ли­ан­ты Але­к­сан­д­ра Дю­ма, бе­з­у­с­лов­ная за­слу­га его от­ца Але­к­сан­д­ра Матвеевича Ки­ши­нев­ско­го, вы­ро­с­ше­го на при­клю­чен­че­с­ких ро­ма­нах из­да­тель­ст­ва «Зе­м­ля и фа­б­ри­ка».

С го­да­ми Але­к­сандр Матвеевич чи­тал все мень­ше. Во-пер­вых, со­вет­ская ли­те­ра­ту­ра его не ув­ле­ка­ла, а во-вто­рых, из-за фрон­то­вой кон­ту­зии зре­ние силь­но ос­ла­бе­ло. Огромные, сквозь толстые лин­зы оч­ков, глаза вызывали нервный смех его учениц. Он заведовал кафедрой физвоспитания в техникуме, который готовил для советской торговли кладовщиков, товароведов и завмагов — бесценные кадры своего времени.   

Ве­че­ра он любил про­во­дить у ра­дио­при­ем­ни­ка «Бал­ти­ка». На вы­со­ком лбу от­ра­жал­ся жел­тый свет шка­лы с на­зва­ни­я­ми да­ле­ких го­ро­дов: Ва­шин­г­тон, Лон­дон, Мюн­хен, Ие­ру­са­лим. После XX съезда многое в его мировосприятии поменялось.

«Смертный приговор Эдуарду Кузнецову и Марку Дымшицу, возглавившим группу евреев, которые предприняли попытку побега из Советского Союза, ло­жит­ся оче­ред­ным пят­ном по­зо­ра на ре­п­рес­сив­ную по­ли­ти­ку Кремля… Угон самолета был последней мерой, оставшейся группе смельчаков, которые отчаялись получить официальное разрешение на репатриацию в Израиль».

— Ты слы­ша­ла? — спра­ши­вал он у своей супруги Оль­ги Ни­ко­ла­ев­ны, вце­ляв­шей в

время нит­ку в иг­лу швей­ной ма­шин­ки «Ла­да» с но­ж­ным при­во­дом.

— Ужа­с­но! — отвечала та, ос­то­ро­ж­но про­во­ра­чи­вая ни­ке­ли­ро­ван­ное ко­ле­со и по­гру­жая иг­лу в ткань. Она бы­ла из­ве­ст­ной в го­ро­де порт­ни­хой. Сре­ди ее за­каз­чиц бы­ли же­ны мо­ря­ков даль­не­го пла­ва­ния, уни­вер­си­тет­ско­го де­ка­на и ко­ман­ду­ю­ще­го вой­ска­ми ок­ру­га. На при­мер­ки к по­с­лед­ней ее во­зил сол­дат на чер­ной «Вол­ге». Оставив машину у подъезда, он поднимался к ней на четвертый этаж и звонил в дверь. Если она была уже готова, они вместе спускались к машине и он открывал ей заднюю дверь. Десятки глаз наблюдали за этим ритуалом через опущенные занавеси. За­каз­чи­цы попроще сами при­хо­ди­ли к ней. Ко­г­да они кру­ти­лись пе­ред трель­я­жем, а Оль­га Ни­ко­ла­ев­ная пол­за­ла пе­ред ни­ми на ко­ле­нях с ост­рым ку­со­ч­ком мы­ла в ру­ке и пу­ч­ком бу­ла­вок в зу­бах, Але­к­сандр Матвеевич вы­хо­дил на ули­цу.

За­ку­рив у подъезда па­пи­ро­су, он любил «Беломор-канал», и осмотревшись — нет ли поблизости кого из знакомых, он не­то­ро­п­ли­во шел по Княжеской до Оль­ги­ев­ской, по ней спу­с­кал­ся до Па­с­те­ра и шел до Торговой. Изучив об­лож­ки жур­на­лов на ви­т­ри­не га­зет­но­го ки­ос­ка, он под­ни­мал­ся по Торговой до Княжеской, пе­ре­хо­дил до­ро­гу. Здесь в зе­ле­ной буд­ке с вы­ве­с­кой «Газ­во­да» он за­ка­зы­вал ста­кан зель­тер­ской с двой­ным крюшоном. Маленький серый гри­вен­ник сколь­зил по за­ли­той пу­зы­ря­щей­ся во­дой мра­мор­ной стой­ке. Он пил гром­ко, боль­ши­ми глот­ка­ми, по­том, так же гром­ко вы­пу­с­тив газ в ку­лак, возвращал ста­кан и просил повторить. Зо­ло­то­зу­бый про­да­вец в кеп­ке бу­к­ле под­ми­ги­вал ему. Ес­ли по­се­ти­те­лей бы­ло не­мно­го, они за­во­ди­ли раз­го­вор о фут­бо­ле. «Чер­но­мо­рец», как все­гда, про­иг­ры­вал. Един­ст­вен­ную на­де­ж­ду ко­ман­ды опять пе­ре­ку­пи­ло «Ди­на­мо». По­то­му что Одес­са — это Одес­са, а Ки­ев это, все-та­ки, Ки­ев.

— Кто откажется от такого предложения? — многозначительно спрашивал продавец газводы. — Я бы не отказался. Дают бери, бьют беги, правильно я говорю?

На про­гул­ку с пить­ем во­ды и раз­го­во­ром Александр Матвеевич от­пу­с­кал се­бе около часа, хо­тя не­ко­то­рым за­каз­чи­цам, осо­бен­но из мо­ря­чек, то­ро­пить­ся бы­ло не­ку­да и, воз­вра­тив­шись, он за­ста­вал их еще в не­гли­же. На них бы­ли кра­си­вые италь­ян­ские гра­ции, и они с удо­воль­ст­ви­ем де­мон­ст­ри­ро­ва­ли их муж­чи­не спор­тив­ной ком­п­лек­ции. Але­к­сандр Матвеевич, вой­дя в ком­на­ту и стараясь не смотреть в сторону го­лых пле­чей, спра­ши­вал: «Мо­ж­но?»

— Шу­рик, по­до­ж­ди на кух­не, мы уже за­кан­чиваем, — бро­са­ла ему Оль­га Ни­ко­ла­ев­на, воз­вра­ща­ясь к раз­го­во­ру с по­се­ти­тель­ни­цей.

Але­к­сандр Матвеевич, изо­б­ра­зив на лице лег­кую до­са­ду, вы­хо­дил. Сев на кухне к сто­лу и сно­ва за­ку­рив, он слышал го­лос сы­на, ед­ва про­би­ва­ю­щий­ся из-за зе­ле­но­го су­к­на, при­кры­вавшего вход на ан­т­ре­со­ли.

«Кровь пят­на­ла бе­лое об­ла­че­ние, сле­ды от­ча­ян­ной борь­бы вид­не­лись по­всю­ду на ее ис­ху­да­лом те­ле, — чи­тал Ле­ня под­ра­ги­ва­ю­щим го­ло­сом. — Один миг она сто­я­ла на по­ро­ге, дро­жа и ша­та­ясь, а за­тем с ти­хим сте­на­ни­ем па­ла на грудь бра­та и в же­с­то­ких, те­перь уже по­с­лед­них пред­смерт­ных схват­ках по­вле­к­ла его на пол, труп и жер­т­ву пред­ви­ден­ных им ужа­сов…»

«Эдгар По» — с удовольствием отмечал Александр Матвеевич.

Ма­лень­кая слу­ша­тель­ни­ца его сына — дочь со­седей — Ле­ночка Хоменко, вжав под­бо­ро­док в ко­ле­ни и дро­жа от страха, прерывала его: «Леня, по­смо­т­ри, там за ок­ном ни­ко­го нет?»

Де­ти ус­т­ро­и­ли свое гнездышко за стел­ла­жом, где сто­я­ли за­крут­ки на зи­му: ком­по­ты из кра­с­ной виш­ни и бе­лой че­реш­ни, ай­во­вое и сли­во­вое ва­ре­нья. У маленького квадратного окош­ка они сло­жи­ли ди­ван­чик из че­мо­да­нов и фа­нер­ных по­сы­ло­ч­ных ящи­ков со вся­кой хо­зяй­ст­вен­ной вся­чи­ной и накрыли его для мягкости старым лоскутным одеялом. За сте­к­лом ве­чер­нее не­бо на­би­ра­ло бар­хат­ную си­не­ву, на ко­то­рой загорались одна за другой зве­з­ды.

— Не бой­ся, — он брал ее за ру­ку. 

«Ох­ва­чен­ный стра­хом, бе­жал я из то­го по­коя, из то­го до­ма…»

Ан­т­ре­со­ли на­хо­ди­лись над ко­ри­до­ром, ко­то­рый вел из ком­му­наль­ной кух­ни в ком­на­ты жильцов. Первую по коридору комнату занимала семья Хоменко. Ки­ши­нев­ские за­ни­ма­ли две — в кон­це ко­ри­до­ра на­ле­во.

Оль­га Ни­ко­ла­ев­на бы­ла мо­ло­же Але­к­сан­д­ра Матвеевича на 15 лет. Они встретились в Ка­ли­нин­гра­де летом 1945-го, где он проходил лечение после ранения, а ее прислали на местное швейное производство после техникума.

Ей было 19 и она только искала своего героя. Он же увидел в фигуристой девушке с провинциально строгими манерами ту, с которой мог бы забыть первую жену. Та была врачом по специальности, и в полевом госпитале, где служила, сошлась с каким-то своим коллегой — обычное на войне дело. Он получил прощальное письмо от нее, когда сам только отходил от контузии, и его состояние немного притупило боль потери.

Кишиневский всю войну провел в артиллерии. Под гим­на­стер­кой со знаком «Гвардия» и орденом «Красной звезды» чи­та­лась рель­еф­ная грудь фи­з­куль­тур­ни­ка до­во­ен­ных па­ра­дов с ду­хо­вым ор­ке­ст­ром, тре­пе­щу­щи­ми на май­ском ве­тер­ке фла­га­ми и мно­го­яру­с­ны­ми ат­ле­ти­че­с­ки­ми по­стро­е­ни­я­ми. Этот культ бодрости духа и крепости тела определил выбор профессии. До войны он успел окончить институт физкультуры и работал тренером по спортивной гимнастике в одесском «Авангарде». После демобилизации он планировал вернуться на старое место, но приятели-фронтовики предложили ему должность заведующего кафедры физвоспитания в торговом техникуме.

«Шура, — сказали ему. — Это хорошее место. Возьми, ты не пожалеешь». И он взял.

Первое время Оля обращалась к Александру Матвеевичу по имени отчеству и злилась на себя за неспособность перешагнуть через привычку обращаться к старшим на «вы», а он посмеивался над ней: «Ну, какой я тебе Александр Матвеевич, Оленька, я Шура». Он привлекал ее к себе и говорил: «Смотри на меня и повторяй за мной: Шура, Шурик, Шурка». Она краснела, потом смеялась и говорила упрямо: «Нет! Лучше это вы мне — Ольга Николаевна!» Разница в возрасте не смущала ее, напротив, в мужчине старше себя она видела надежную опору.   

Га­ля Хоменко, женщина незаметная, ра­бо­та­ла диспетчером в городском троллейбусном парке. Ее муж — капитан второго ранга Марьян Хоменко, командовал подводной лодкой и на берегу бывал редко. Поскольку Ольга Николаевна вела хозяйство и работала на дому, Леночка больше видела ее, чем маму.

Дети были одногодками и ходили в одну 105-ю школу на Пастера. Леня в класс «А», Лена в «Б». Из года в год в школу и домой — вместе. Вместе обедали, потом вместе делали уроки. Вечером Ленчик шел в секцию по спортивной гимнастике, куда его тоже, ясное дело, определил отец, а Лена встречала мать с работы, подавала ей ужин.  

Сна­ча­ла, уми­ляя су­п­ру­гов Ки­ши­нев­ских сво­ей дет­ской при­вя­зан­но­стью, Ле­не­ч­ка и Ле­но­ч­ка чи­та­ли свои ска­з­ки на ди­ва­не в их боль­шой ком­на­те. Но из-за примерок им пришлось искать другое место, и они нашли его на ан­т­ре­со­ли.

— Что ты скажешь по этому поводу? — мно­го­зна­чи­тель­но спро­сил же­ну Але­к­сандр Матвеевич.

Оль­га Ни­ко­ла­ев­на, вы­та­с­ки­вая на­мет­ку из толь­ко что за­кон­чен­но­го пла­тья, по­жа­ла пле­ча­ми:

— Не бу­дут си­деть и пя­лить­ся на баб во вре­мя при­ме­рок.

— Они пя­лят­ся? — уди­вил­ся Але­к­сандр Матвеевич.

— Ну, а что ты ду­мал? Ека­те­ри­на когда ос­та­ет­ся в ли­фе, так мне са­мой не­лов­ко.

Действительно, бюст у одной из заказчиц — Ека­те­ри­ны Ми­хай­лов­ны Марченко, супруги университетского декана, был в прямом смысле слова выдающимся.

Леночкино15-летие Хоменки уехали отмечать к матери Марьяна, та жила где-то под Винницей. Марьян в кои веки решил повидать родню и тут представился случай. Ленчик, потеряв подругу, ходил неделю сам не свой. Наконец, Хоменки вернулись. Едва дождавшись, когда мать уйдет в порт провожать Марьяна Андреевича в очередной поход, Леночка позвала Ленчика на антресоли.

— Скучал?

— Еще как.

— Я тоже скучала. Даже дни считала.

Устроившись на диванчике, Лена достала из принесенной сумки эмалевую иконку в фигурном медном окладе и огарок свечи. Зажгла его.

— Это — Богородица, — объяснила она. — Мне бабушка дала.

— А что ты с ней будешь делать?

— Могу попросить что угодно.

— Все-все?

— Все-все. Я даже уже попросила.

— Что?

— Не будешь смеяться?

— Нет.

— Дай честное слово, что никому не скажешь.

— Честное слово.

— Я попросила, — она наклонила к нему голову и, обдав дыханием его ухо, сказала шепотом:

— Чтобы мы никогда-никогда, с тобой не расставались. Хочешь попросить тоже?

Наступила тишина.

— А как просить?

— Просто зажмурься вот так, — она показала, — и скажи три раза: пресвятая Богородица, сделай так, чтобы я никогда с ней не расставался. Только ни о чем другом больше не думай. Только об этом. Тогда она услышит.

Он зажмурился и стал повторять.

Он все еще сидел с закрытыми глазами, когда Леночка села ему на колени и, обхватив его голову, прижала свои губы к его губам.

Ка­ко­го чи­с­ла Марьян ухо­дит в за­пас Ки­ши­нев­ские уз­на­ли, ко­г­да Галя об­ра­ти­лась к Але­к­сан­д­ру Матвеевичу с прось­бой по­спра­ши­вать у сво­их быв­ших сту­ден­тов ка­кой-ни­будь де­фи­цит ти­па хо­ро­шей кол­ба­сы, кон­сер­вов или, мо­жет быть, мандарин, по­сколь­ку вы­ход в от­став­ку при­дут от­ме­чать все офи­це­ры с под­лод­ки плюс еще не­сколь­ко че­ло­век из шта­ба ок­ру­га с же­на­ми.

— А че­го же нет?! — ска­зал Але­к­сандр Матвеевич с эн­ту­зи­аз­мом и лег­ко до­с­тал палку вен­гер­ско­го сер­ве­ла­та, пять ба­нок шпро­т и пять сайры. Мандарин не бы­ло, но бы­ли рижские шо­ко­лад­ные конфеты с ли­ке­ром.

В на­зна­чен­ный день, это бы­ло вос­кре­се­нье, Але­к­сандр Матвеевич с ут­ра вме­сто обы­ч­ных сво­их ша­ро­ва­р с немного от­тя­ну­ты­ми ко­ле­ня­ми на­дел лег­кие се­рые брю­ки с на­ряд­ной по­лу­ру­кав­кой. Оль­га Ни­ко­ла­ев­на то­же, как бы не­вз­на­чай, под­кра­си­ла гу­бы. Но все обош­лось креп­ким муж­ским ру­ко­по­жа­ти­ем в кух­не, да еще пе­ред са­мым при­хо­дом гос­тей у них по­про­си­ли та­бу­рет­ки и два сту­ла, по­то­му что хоменоквских на всех не хва­ти­ло. Из сво­ей ком­на­ты Ки­ши­нев­ские слы­ша­ли, как за сте­ной из су­хой шту­ка­тур­ки зве­не­ли по­су­дой гос­ти в чер­ных мун­ди­рах и за­хо­ди­лись хо­хо­том их ве­се­лые подруги.

В тот ве­чер Але­к­сандр Матвеевич по со­об­ра­же­ни­ям пре­до­с­то­ро­ж­но­сти слушать вражеские радиоголоса не стал, а пред­ло­жил Оль­ге Ни­ко­ла­ев­не схо­дить в соседний ки­но­те­атр «Друж­ба» на фран­ко-италь­ян­ский фильм «Не про­мах­нись, Асун­та». Оль­га Ни­ко­ла­ев­на ответила, что фильм — «де­тям до 16», а ос­та­в­лять ре­бен­ка до­ма од­но­го в та­кой об­ста­нов­ке нель­зя. Хо­тя, ка­кой он уже был ре­бе­нок? То­г­да Але­к­сандр Матвеевич пред­ло­жил про­с­то сходить по­ды­шать све­жим воз­ду­хом на буль­вар.

Ку­пив три пор­ции «Ле­нин­град­ско­го» на па­ло­ч­ках в шо­ко­ла­де по 28 ко­пе­ек, они мол­ча ели его под тем­ны­ми каш­та­на­ми. Пе­ред ни­ми го­ре­ли, как но­во­год­ние ел­ки, сто­я­щие у при­ча­лов и на рей­де су­да. Из пор­та не­слись тя­же­лые вздо­хи па­ро­во­зов и дру­гие зву­ки — буд­то та­щи­ли по зе­м­ле ог­ром­ные же­лез­ные ли­с­ты. По­тя­нут и бро­сят. Вы­пу­с­тят пар, сно­ва по­тя­нут и бро­сят. Ми­мо ­неторопливо про­гу­ли­ва­лись муж­чи­ны и жен­щи­ны во всем свет­лом.

На об­рат­ном пу­ти Оль­га Ни­ко­ла­ев­на, уви­дев пят­но от мо­ро­же­но­го на бе­лой ру­баш­ке Лен­чи­ка, на­пу­с­ти­лась на не­го очень зло, как она уме­ла в от­дель­ных слу­ча­ях, с обоб­ще­ни­я­ми, ти­па «ве­ч­но вы все обгадите» и «ве­ч­но я за ва­ми дол­ж­на под­ти­рать». Отец показал Ленчику глазами, чтобы тот не спорил.

Ко­г­да они под­ня­лись по тем­ной же­лез­ной ле­ст­ни­це чер­но­го хо­да и во­шли в кух­ню, ка­пи­тан вто­ро­го ран­га на­полнял у крана чай­ник, а трое му­жчи­н в красивых кре­мо­вых ру­баш­ках, за­пол­нив кух­ню, ды­ми­ли вовсю.

— А вот и жи­док с вы­вод­ком! — за­ме­тил впол­го­ло­са, но впол­не слыш­но, Хоменко.

Але­к­сандр Матвеевич за­мер на пол­се­кун­ды и, ко­г­да они ис­те­к­ли, про­шел в ком­на­ту. За ним Оль­га Ни­ко­ла­ев­на со вспых­нув­шим ли­цом. Один из му­жчин, си­дев­ший у их сто­ла и, мо­жет быть, не рас­слы­шав­ший ре­п­ли­ки, при­хва­тил Лен­чи­ка за ру­ку, при­влек к се­бе и, об­дав слад­ким и го­ря­чим вин­ным ду­хом, спро­сил:

— Ты чей бу­дешь, парень? Как звать-то?

Физиономия у него бы­ла кра­с­ная и ве­се­лая.

— Ле­ня.

— Мо­ря­ком хо­чешь стать, Ле­ня? — спро­сил му­жик.

— Ма­га­ком, — вста­вил ка­пи­тан вто­ро­го ран­га, ко­ся лу­ка­вы­ми гла­за­ми. — Из­ра­иль­ско­го тор­го­во­го фло­та.

Кто-то хо­хот­нул, но смолк. На кух­не сно­ва по­я­ви­лась Оль­га Ни­ко­ла­ев­на и твер­дым, как сталь, го­ло­сом ска­зала сы­ну: «Леня, зайди в ком­нату!» Когда он закрывал дверь, отец до­го­ва­ри­вал: «…по ро­же, да не хо­те­лось ему празд­ник пор­тить».

От­кры­тие но­во­го сло­ва, с раз­вер­з­шим­ся за ним смы­с­лом и его пря­мой при­ча­ст­но­стью к это­му смы­с­лу, бы­ло не ме­нее во­л­ну­ю­щим, чем со­в­сем не­дав­но пе­ре­жи­тые от­кры­тия девичьей ана­то­ми­и и собственной фи­зи­о­ло­гии. Все­го за не­сколь­ко не­дель он уз­нал из раз­ных ис­то­ч­ни­ков та­кие сло­ва как: кли­тор, дев­ст­вен­ная пле­ва, ган­дон, жид (с про­из­вод­ным — жи­док), сур­жик, хазер и ха­зе­ры­на. Сам он оказался суржиком, и это слово как-будто обозначило новое для него место в жизни и это место было не самым привлекательным. 

По­с­ле то­го празд­ни­ч­но­го за­сто­лья, за­вер­шившегося в два ча­са но­чи страш­ны­ми зву­ка­ми, ко­то­рые под­вод­ник из­да­вал в туалете, он уже толь­ко опо­хме­лял­ся, так ни ра­зу и не про­трез­вев. По­том, по­ми­мо упо­мя­ну­той с меж­на­ци­о­наль­ны­ми от­но­ше­ни­я­ми, воз­ни­к­ла но­вая про­б­ле­ма. Вы­яс­ни­лось, что во­ен­ный мо­ряк, мо­чась, не по­па­да­ет в уни­таз, но и по­пав, не поль­зу­ет­ся слив­ным ус­т­рой­ст­вом. Мо­жет быть, он спья­ну за­бы­вал, а мо­жет, де­лал это из чув­ст­ва той же на­ци­о­наль­ной не­тер­пи­мо­сти, ко­то­рое не ос­та­в­ля­ло его, сколь­ко бы он ни пил.

Вернувшись с ра­бо­ты, Га­ли­на ис­прав­но все уби­ра­ла, но ра­бо­та­ла она до вось­ми ве­че­ра, и по­то­му Ки­ши­нев­ские поль­зо­вать­ся ту­а­ле­том до ее при­хо­да не мог­ли. Ино­гда они не мог­ли и поз­же, ес­ли, на­при­мер, Галина, ко­то­рая готовилась к вступлению в партию, оставалась на занятия вечерней Школы марксизма-ленинизма. Муж научил ее, что с партбилетом она сможет занять более высокую позицию.

— Взять бы и ро­жей его пья­ной в эту лу­жу ма­к­нуть, — не­гром­ко ки­пя­тил­ся Але­к­сандр Матвеевич, на что Оль­га Ни­ко­ла­ев­на ус­та­ло от­ве­ча­ла:

— Ра­ди Бо­га, Шу­рик, ес­ли ты не мо­жешь тер­петь, схо­ди в дво­ро­вой ту­а­лет, там сей­час лам­по­ч­ки по­ве­си­ли.

— При­ду­шил бы га­ди­ну та­кую, да жин­ку его жал­ко с до­ч­кой…

Александр Матвеевич и Ольга Николаевна спали на раскладном диване в гостиной, а Леня — в меньшей комнате, которая была как бы его комнатой и одновременно мастерской-примерочной, где стояла швейная машина и мать принимала заказчиц. Их комнаты разделяла дверь, которая редко закрывалась на ночь. Лежа в постели, он слышал разговоры родителей, которыми те завершали день.

— Ума не приложу, откуда эта ненависть, — слышался в темноте голос отца. — Хотел бы я знать, какой аид ему на ногу наступил. Вроде бы столько лет все нормально было… 

— Все нормально было, Шурик, пока он на службе был и боялся свой рот открывать. А теперь — море по колено

— Ну ладно — я, а что ему ребенок сделал?

— Ты знаешь, что я думаю?

— Что?

— Я думаю, что он просто хочет выжить нас отсюда.

— Выжить?

— Да, выжить! Ты видел их комнату? 14 метров на троих. Пока он служил, пока Ленка была маленькой, это еще куда ни шло, но сейчас…

— А куда он может нас выжить?

— Куда?

— Да, куда?

— Шурик, я тебя умаляю, не валяй дурака! Куда он может нас выжить? В Израиль, вот куда! Наверное спит и видит. Екатерина говорит, что наверху ходят слухи, что евреев не сегодня-завтра начнут выпускать. 

— Куда нас выживать, если нас там никто не ждет! Если он хочет, пусть сам туда едет!

— Ты, что не слышишь, что я говорю: евреев будут выпускать, а он к ним какое отношение имеет?

— А ты бы уехала?

— Какого хрена мне туда ехать? Тут я у себя дома, а там что? Не пришей кобыле хвост? Нет, уволь.

— Дом-то у нас тут, но соседи…

Наступает молчание.

— Да, может быть ты таки права, — вздыхает отец. — Вместо того, чтобы убраться в свой Израиль со своим выводком, этот жид занимает две хорошие комнаты!

В кни­гах, ко­то­ры­ми упи­вал­ся Лен­чик, такое благородное негодование дав­но по­лу­чи­ло бы эф­фект­ную раз­вя­з­ку с ре­п­ли­кой ти­па: «Еще од­но сло­во и я про­стре­лю вам го­ло­ву, как хищ­но­му зве­рю, на ко­то­ро­го вы по­хо­жи!» Но в жиз­ни эс­ка­ла­ция кон­фли­к­та шла ме­д­лен­нее не­ку­да, по­ка кое-как все же до­б­ра­лась до клю­че­во­го раз­го­во­ра:

— Марьян, мо­жет мо­ж­но слить за со­бой свое дерь­мо?

— С ка­ких это пор жид­ки ме­ня учить бу­дут?

— Что ты ска­зал?!

— А то, что слы­шал!

И вот уже по­с­ле тол­кот­ни, ма­ха­ния ру­ка­ми и звуков, какие бывают, когда Ольга Николаевна готовит свиные отбивные, Але­к­сандр Матвеевич ищет на по­лу слетевшие в драке очки, а из ком­на­ты под­вод­ни­ка не­сет­ся энер­ги­ч­ный те­ле­го­лос на­род­но­го ар­ти­ста СССР Ни­ко­лая Озе­ро­ва: «Ми­ха­лев па­су­ет Яко­в­ле­ву. Яко­в­лев про­дви­га­ет­ся к во­ро­там «Ди­на­мо». Пас Ки­ри­чен­ко, Ки­ри­чен­ко в штраф­ной пло­щад­ке. Удар! Аут! Ай-яй-яй-яй! Так под­ве­с­ти ко­ман­ду!»

— Ай-яй-яй, — под­вы­ва­ет под­вод­ник. — Ну, что ты бу­дешь де­лать с этим Кириченко! Галя, у нас зеленка есть? И пластырь!

— Шу­рик, за­чем ты с ним свя­зы­ва­ешь­ся, за­чем? — го­во­рит Оль­га Ни­ко­ла­ев­на, при­кла­ды­вая к раз­би­той гу­бе му­жа мок­рое ва­фель­ное по­ло­тен­це.

Вой­на взро­с­лых раз­бра­сы­ва­ет де­тей по раз­ные сто­ро­ны фрон­та. Но и не толь­ко са­ма вой­на. Еще и ис­пуг от незнания того, как согласовать свою любовь с не­ис­то­вой ро­ди­тель­ской не­на­ви­стью друг к дру­гу. Ле­на про­во­дит боль­шую часть дня у одноклассницы Нади, с ко­то­рой го­то­вит­ся по­сту­пать в ме­ди­цин­ское учи­ли­ще. Она ино­гда мель­ка­ет на кух­не, в упор не за­ме­чая Лен­чи­ка и, хлоп­нув две­рью, ис­че­за­ет. Ей стыдно за вечно пьяного отца, она не знает, как ей вести себя по отношению к Александру Матвеевичу, которого ее отец постоянно называет этим страшным словом «жид», словно обозначающим какую-то его вину перед ними, а главное к своему Ленечке.

— Ну, хорошо, ну пусть суржик, но я люблю его, Надя, я люблю его, ты-то хоть меня понимаешь? — жалуется она подруге. — Я так бывает обнять его хочу, так прижать к себе…

— Конечно, Ленка, я понимаю, — подруга садится рядом, кладет руку ей на плечи и привлекает к себе. — Ты только не говори никому, но у меня бабка, тоже, это…

— Что это?

— Ну… Ее настоящая фамилия Рапопорт. Во время войны их с заводом эвакуировали куда-то в Казахстан. А ее муж, мой дед, на фронт пошел. Ну и погиб в общем. А она потом вышла за другого мужчину. Одна бы с ребенком не выжила, а он неплохой человек оказался. Вот мы и стали Беклемишевыми. Но мама-то моя родилась еще от моего настоящего деда, понимаешь?

– А Беклемишев – кто?

– Татарин.

– Татарин?!

– Ну, да, татарин.

Слово «татарин» заставляет Леночку засмеяться, после чего они обе долго хохочут: «ой, нет, не могу, татарин», ощущая как смех освобождает их от какого-то страшного груза.  

Кон­фликт обо­ст­ря­ет­ся при не­ожи­дан­ных об­сто­я­тель­ст­вах. Леня с от­цом иг­ра­ют в ком­на­те в шах­ма­ты, а мать на кух­не го­то­вит обед. Дверь от­кры­та, что­бы был сквоз­ня­чок. При­тор­ный аро­мат го­ря­че­го ком­по­та из яб­лок и ви­шен на­по­л­ня­ет ком­на­ту. «Я по­шел ко­нем». «Где ты по­шел ко­нем?» «Вот». Они слы­шат, как хло­па­ет вход­ная дверь. Отец ос­та­на­в­ли­ва­ет ру­ку над до­с­кой.

— А-а, Олень­ка, — го­во­рит под­вод­ник слад­ким го­ло­сом. — Ку­хо­ва­ришь? А моя на суб­бот­ни­ке.

— Ну, ты же хо­чешь же­ну-на­чаль­ни­цу, — за­ме­ча­ет Оль­га Ни­ко­ла­ев­на.

— Так я же не к то­му… А я это… Мо­жет, по­ка она там суб­бот­ни­ча­ет, мы тут при­ля­жем с то­бой на пол­ча­си­ка, ась?

Лен­чик с за­мер­шим серд­цем на­блю­да­ет, как у от­ца ка­ме­не­ет ли­цо.

— А как я по­том по­смо­т­рю тво­ей Га­ле в гла­за, ты по­ду­мал? — го­во­рит мать.

— Так ты не смо­т­ри, — на­хо­дит­ся Марьян. — Ась?

«Вот оно, — ужа­са­ет­ся лег­ко уга­ды­ва­е­мо­му раз­ви­тию со­бы­тий Лен­чик. — Сей­час».

Но ока­ме­не­ние про­дол­жа­ет­ся. Сно­ва хло­па­ет вход­ная дверь, и ка­пи­тан в том же иг­ри­вом то­не про­дол­жа­ет:

— А, до­ця, здрав­ст­вуй, а я тут че­реш­ни ку­пил, бу­дешь?

— Нет, я на ми­ну­ту. Ме­ня ждут вни­зу.

— Учить­ся? Ну, да­вай! Это без во­п­ро­сов.

Дверь про­во­жа­ет Ле­ну.

— Вот, мед­се­ст­рой бу­дет, — со­об­ща­ет под­вод­ник. — А твой кем? В тор­го­в­лю пой­дет? Хо­ро­шее де­ло. Зав­ба­зой или зав­ма­гом. Ась?

Ле­жа в по­сте­ли Лен­чик слы­шит:

— Как ты мог­ла?! Как я по­смо­т­рю Га­ле в гла­за? А как ты по­смо­т­ришь в гла­за мне?! Ты по­ду­ма­ла? Мне?!

— Шу­рик, я те­бя умо­ляю, толь­ко не за­во­ди ме­ня на ночь! Да я так ска­за­ла, я не по­ду­ма­ла!

— Ты не по­ду­ма­ла… Что я во­об­ще для те­бя зна­чу? Сво­и­ми бы ру­ка­ми убил бы эту гни­ду, да в тюрь­ме си­деть не­охо­та!

По­с­ле шко­лы, стоя пе­ред трю­мо, Лен­чик тре­ни­ру­ет во­лю и ру­ку:

— По­лу­чи, гни­да!

Нож под­во­дит кра­с­ную чер­ту под че­ре­дой уни­же­ний.

— Ах-ты ж, с-сур­жик! — ус­пе­ва­ет ах­нуть во­о­б­ра­жа­е­мая гни­да, по­с­ле че­го из пе­ре­черк­ну­то­го гор­ла на­чи­на­ет вы­би­вать­ся, тре­пе­ща, кро­ва­вый пу­зырь.

— По­лу­чи, гни­да!

— Ах, ты ж, выб…

— По­лу­чи!

Он уже зна­ет, ка­кой нож под­хо­дит луч­ше все­го — вы­то­чен­ный из об­лом­ка но­жов­ки с ру­ч­кой из чер­ной матерчатой изо­ля­ции, ко­то­рым мать раз­де­лы­ва­ет ры­бу.

— По­лу­чи!

— А-а-х-х… хр-р-р… х-х-х…

Од­на­ко ему не при­хо­дить­ся ни ска­зать от­ре­пе­ти­ро­ван­ных слов, ни по­ло­с­нуть по не­на­ви­ст­но­му ка­ды­ку. Дер­жа за спи­ной при­го­то­в­лен­ный нож, Ле­ня вы­хо­дит на сце­ну в тот мо­мент, ко­г­да отец, снова потеряв в короткой схватке очки, отступает по-боксерски прикрывая голову, а мать кри­чит Га­ле не­зна­ко­мым го­ло­сом:

— Ки­пят­ком ош­па­рю по­дон­ка! Утю­гом го­ло­ву про­ло­м­лю, ал­ко­го­ли­ку тво­е­му!

— Мол­чать, ху­на жи­дов­ская! — ко­ман­ду­ет под­вод­ник, вы­ры­ва­ясь из опу­тав­ших его, как па­у­ти­на, рук жены.

Лен­чик бьет вра­га сза­ди и не в шею, а в по­я­с­ни­цу, ко­г­да ка­пи­тан вто­ро­го ран­га пы­та­ет­ся от­толк­нуть же­ну. Но аха­ет и хри­пит он поч­ти как на ре­пе­ти­ци­ях.

— Ах-х-х, х-р-р!

За­дох­нув­шись, он на­чи­на­ет ва­лить­ся на про­дол­жа­ю­щую хва­тать его за ру­ки же­ну.

От бе­шен­ст­ва у Лен­чи­ка про­па­да­ет дар ре­чи, но по­я­в­ля­ет­ся не­ве­до­мая до­се­ле про­зра­ч­ная лег­кость мы­с­лей и дви­же­ний. За­быв о лип­ком от кро­ви но­же, он от­во­дит но­гу в ки­тай­ских ке­дах «Два мя­ча» и бьет по растерянной фи­зи­о­но­мии под­вод­ни­ка с той же си­лой, с ка­кой, бы­ва­ет, лу­пит по мя­чу, ко­г­да иг­ра­ет с дво­ро­вы­ми па­ца­на­ми два на два в гул­ком подъ­е­з­де их до­ма. Го­ло­ва с хру­стом сво­ра­чи­ва­ет­ся на сто­ро­ну.

Ото­рвав­шись, на­ко­нец, от Галины, капитан, раз­бра­сы­вая та­бу­рет­ки, валится на пол. Ле­вая но­га его на­чи­на­ет мел­ко и как бы не­за­ви­си­мо от ос­таль­но­го те­ла дро­жать.

— Уби-и-и-ли, уби-и-или! — ис­тош­но во­пит Галина, стоя посреди бы­ст­ро рас­ту­щей лу­жи кро­ви.

До су­да Ле­ню от­пра­в­ля­ют в пси­хуш­ку на ули­це Сверд­ло­ва.

— Мой сын в су­ма­сшед­шем до­ме, — ту­по по­в­то­ря­ет Оль­га Ни­ко­ла­ев­на, — Мой сын в су­ма­сшед­шем до­ме.

— Оля, Оля, — мо­лит ее Але­к­сандр Матвеевич, ути­рая те­ку­щие по не­бри­тым ще­кам сле­зы. — Он не су­ма­сшед­ший, я знаю, что он не су­ма­сшед­ший.

— Тем ху­же для не­го, — де­ла­ет правильный вы­вод Оль­га Ни­ко­ла­ев­на.

В мут­ном ха­о­се, в ка­кой сли­ва­ет­ся все ок­ру­жа­ю­щее ее, пе­ред Оль­гой Ни­ко­ла­ев­ной по­я­в­ля­ет­ся де­кан­ская же­на Ека­те­ри­на Ми­хай­лов­на.

— Оля, до­ро­гая, по­верь­те мне, я очень со­чув­ст­вую ва­ше­й беде, — Ека­те­ри­на Ми­хай­лов­на садиться на диван рядом с Оль­гой Ни­ко­ла­ев­ной.

— Ка­тя, вы мо­же­те мне как-то по­мочь? — она впер­вые на­зы­ва­ет ее по име­ни. — Мо­жет быть, вы ко­го-то зна­е­те?

— Оля, я про­си­ла му­жа най­ти для вас хорошего ад­во­ка­та, но есть еще од­на вещь, ко­то­рую вы дол­ж­ны сде­лать.

— Что же? Го­во­ри­те! Ну­ж­ны день­ги? Сколь­ко?

— Нет, речь сейчас не о деньгах. Оля, вы зна­е­те мой муж по образованию — юрист. Он мне ска­зал, что ма­к­си­мум, че­го смо­жет до­бить­ся ад­во­кат, это толь­ко мень­ше­го сро­ка. Но ка­ким бы ни был срок, Оля, там, ему бу­дет лег­че, ес­ли он бу­дет рус­ским.

— Там?

Ека­те­ри­на Ми­хай­лов­на ки­ва­ет го­ло­вой.

— Как ва­ша де­ви­чья фа­ми­лия?

— Моя фа­ми­лия, — она как-будто силится вспомнить ее. — Ки­рил­ло­ва. Да, Ки­рил­ло­ва.

— По­ка он в боль­ни­це, вы дол­ж­ны по­ме­нять ему фа­ми­лию на свою.

— Как?

— Оля, как угод­но. Лю­бы­ми сред­ст­ва­ми. Лю­ди те­ря­ют па­с­пор­та, ме­т­ри­ки, по­том вос­ста­на­в­ли­ва­ют. У не­го во­об­ще есть уже па­с­порт? Он дол­жен по­лу­чить ва­шу фа­ми­лию и ва­шу на­ци­о­наль­ность. Поймите меня правильно, я испытываю к Александру Матвеевичу самое искреннее уважение, но для Лени так будет лучше.

На суд по­стра­дав­ше­го при­во­зят. Галина тол­ка­ет ин­ва­лид­ное кре­с­ло с вы­со­кой ко­жа­ной спин­кой. За ней, как по­чет­ный ка­ра­ул, сле­ду­ют два мо­ря­ка в чер­ных ки­те­лях. Но­ги у от­став­но­го ка­пи­та­на не ше­ве­лят­ся. Это результат проникающего ранения в поясничный отдел позвоночника.

Ад­во­кат с чувством про­из­но­сит за­го­то­в­лен­ную речь о си­с­те­ма­ти­че­с­ком уще­м­ле­нии на­ци­о­наль­ных чувств и че­ло­ве­че­с­ко­го до­с­то­ин­ст­ва, нарушении норм со­ци­а­ли­сти­че­с­ко­го об­ще­жи­тия и советской морали, также о вреде пьянства. Але­к­сандр Матвеевич в чер­ном га­бар­ди­но­вом пид­жа­ке с на­град­ны­ми ко­лод­ка­ми и ор­де­ном Кра­с­ной зве­з­ды, ко­то­рые обы­ч­но на­де­ва­ет толь­ко на Де­вя­тое мая, си­дит в пер­вом ря­ду. Ли­цо его опу­ще­но в ла­до­ни и ман­же­ты ру­баш­ки вла­ж­ны от слез. Ря­дом Оль­га Ни­ко­ла­ев­на вся в тем­ном, как на по­хо­ро­нах, с от­сут­ст­ву­ю­щим ли­цом.

Она не в со­сто­я­нии вни­к­нуть в речь ад­во­ка­та и по­че­му-то вспо­ми­на­ет, как они втро­ем ез­ди­ли на пляж в Лу­за­нов­ку. Они бра­ли с со­бой боль­шую сум­ку, где ле­жал за­вер­ну­тый в пля­ж­ную под­стил­ку ка­за­нок от­вар­ной кар­тош­ки с ма­с­лом, мел­ко на­ре­зан­ным ук­ро­пом и кот­ле­та­ми. По­ми­до­ры и огур­цы она за­во­ра­чи­ва­ла в га­зе­ту, что­бы они не на­гре­ва­лись. На пля­же Шу­рик за­ры­вал бу­тыл­ку с ком­по­том в песок поближе к воде — для ох­ла­ж­де­ния.

— Лен­чик, иди, сы­нок, по­пей ком­по­тик!

— Мам, я не хо­чу!

— Иди род­ной, ты уже си­ний от хо­ло­да.

Она смо­т­рит на си­дя­ще­го за де­ре­вян­ным барь­е­ром сы­на, ед­ва уз­на­вая в этом об­ри­том на­лы­со пар­не с вы­да­ю­щи­ми­ся ску­ла­ми и но­сом род­ные чер­ты и чув­ст­вуя, что уже не­что боль­шее, чем этот де­ре­вян­ный барь­ер, раз­де­ля­ет их.

В этот мо­мент она, ко­не­ч­но, не мо­жет до­га­ды­вать­ся о том, что в ла­герь под Пол­та­вой, ку­да отправят ее Ле­ню, при­е­дет на сви­да­ние Ле­на. К то­му вре­ме­ни она бу­дет жить в об­ще­жи­тии мед­учи­ли­ща, и ни Оль­га Ни­ко­ла­ев­на с Але­к­сан­дром Матвеевичем, ни ее ро­ди­те­ли об этом ви­зи­те не уз­на­ют. По окон­ча­нии учи­ли­ща она — буд­то по рас­пре­де­ле­нию — уе­дет в Пол­та­ву. К ос­во­бо­ж­де­нию Ле­о­ни­да она по­лу­чит как мать-оди­но­ч­ка ком­на­ту в об­ще­жи­тии гор­к­лин­боль­ни­цы, где бу­дет ра­бо­тать опе­ра­ци­он­ной мед­се­ст­рой. Маль­чи­ка они на­зо­вут Са­шей, и Ле­на пе­рей­дет на фа­ми­лию му­жа.

Ле­о­нид про­ве­дет в до­маш­нем те­п­ле и не­ге все­го не­сколь­ко не­дель, да­же не ус­пев съе­з­дить в Одессу и от­ве­тить на уди­в­лен­ные пись­ма ма­те­ри — что его за­дер­жи­ва­ет в Пол­та­ве по­с­ле ос­во­бо­ж­де­ния? Не сго­ва­ри­ва­ясь с Ле­ной, они ре­шат ни о чем не со­об­щать ро­ди­те­лям, ни о же­нить­бе, ни о сы­не.

Ле­о­ни­да при­зо­вут в ар­мию и, уте­шая же­ну пе­ред вхо­дом на сбор­ный пункт, он ска­жет ей: «Ну, ар­мия — это не страш­но. Это бы­ст­ро». Он бу­дет гла­дить ее по го­ло­ве и це­ло­вать сы­на в те­п­лую ма­куш­ку. Из-за су­ди­мо­сти его от­пра­вят слу­жить в строй­бат в Ро­с­тов. В но­ч­ной дра­ке с груп­пой аб­хаз­цев он сно­ва при­бег­нет к но­жу, от­че­го из строй­ба­та по­па­дет в ди­с­бат. Это по­слу­жит при­чи­ной об­шир­но­го ин­фар­к­та у Але­к­сан­д­ра Матвеевича.

Когда тело будут выносить из квартиры, Га­ли­на, ме­ряя ша­га­ми свою ком­на­ту, бу­дет мсти­тель­но по­в­то­рять: «Вот и те­бе до­с­та­лось, род­ная. Вот и те­бе до­с­та­лось…» Марьян в это вре­мя бу­дет от­ды­хать в Лер­мон­тов­ском са­на­то­рии, под наблюденим на­уч­ных ра­бот­ни­ков, изу­чающих бла­го­твор­ность воз­дей­ст­вия ми­не­раль­ной во­ды «Ку­яль­ник» на по­ра­жен­ную цир­ро­зом пе­чень.

Оль­га Ни­ко­ла­ев­на впер­вые уви­дит вну­ка, ко­г­да ему ис­по­л­нит­ся пять лет. Ле­о­ни­да к это­му вре­ме­ни уже де­мо­би­ли­зу­ют, и она впер­вые по­едет к сы­ну в гос­ти. За день до отъ­е­з­да Ле­о­нид по­зво­нит ей по ме­ж­ду­го­род­но­му и по­про­сит при­вез­ти ему оран­же­вый ше­с­ти­том­ник Майн Ри­да и «Би­б­ли­о­те­ку при­клю­че­ний». Или переслать, как удобней.

— Это для те­бя, или… для ко­го-то? — спро­сит она, еще раз ощу­тив, ка­кая ди­с­тан­ция про­лег­ла ме­ж­ду ни­ми.

— Для ме­ня, для ме­ня, — ус­по­ко­ит ее он, но она пой­мет, что он не­до­го­ва­ри­ва­ет.

— Ты же­нил­ся на жен­щи­не с ре­бен­ком?

— Не во­л­нуй­ся, ре­бе­нок мой.

— Ко­г­да же ты же­нил­ся, ес­ли ему уже ну­жен Майн Рид? По­че­му ты го­во­ришь об этом толь­ко сей­час? Кто она? Ты по­з­на­ко­мил­ся с ней там? В ко­ло­нии?

— Ма­ма, ра­ди Бо­га, да­вай не по те­ле­фо­ну. При­ез­жай и все уви­дишь.

— Ес­ли бы я, хоть зна­ла кто она, я бы что-то при­вез­ла ей. Как я при­е­ду с пу­с­ты­ми ру­ка­ми?

— При­ве­зи то, что я те­бя про­шу, при­ве­зи кни­ги. Она бу­дет ра­да. Че­ст­но.

На пер­ро­не она не сра­зу уз­на­ет его — ко­с­ти­сто­го и ши­ро­ко­пле­че­го муж­чи­ну с ко­рот­ким ежи­ком во­лос и прон­зи­тель­ным взгля­дом, ко­то­рый за­ста­вит ее опу­с­тить за­го­то­в­лен­ные для объ­я­тия ру­ки и в не­ре­ши­тель­но­сти ос­та­но­вить­ся.

— Ма­ма, — он бы­ст­ро и креп­ко об­ни­мет ее, об­дав муж­ским та­ба­ч­ным ду­хом, и так же бы­ст­ро от­стра­нит­ся. — Ста­руш­ка моя…

В ав­то­бу­се, под­пры­ги­вая на зад­ней пло­щад­ке, он бу­дет с кри­вой ус­меш­кой от­ве­чать на все ее во­п­ро­сы о се­мье ко­рот­ко: «Сей­час уви­дишь ма­ма, сей­час все уви­дишь, по­тер­пи», и она не бу­дет знать, оби­жать­ся или огор­чать­ся.

Уви­дев вну­ка — бе­ло­бры­со­го маль­чише­ч­ку с се­ры­ми гла­за­ми, она опу­с­тит­ся пе­ред ним на ко­ле­ни и, взяв за пле­чи, ста­нет всма­т­ри­вать­ся, му­чи­тель­но пы­та­ясь раз­ли­чить в его чер­тах что-то свое, род­ное. Ах, ка­кие зна­ко­мые се­рые гла­за! Но не на­ши, не на­ши, чьи же?

— Го­луб­чик мой, вот мы и встре­ти­лись. Как же так, что мы и не ви­де­лись с то­бой?

— Я те­бя ви­дел на фо­то­кар­то­ч­ке, — ска­жет маль­чи­к. — Ты ба­буш­ка Оля.

— А я вот те­бя только сейчас увидела, го­луб­чик. На ко­го же ты по­хож?

— На ма­му с па­пой.

— Ну ве­ди ме­ня к сво­ей ма­ме, бу­дем с ней зна­ко­мить­ся, — ска­жет Оль­га Ни­ко­ла­ев­на, уже по­чув­ст­во­вав, что ма­ма здесь, в ком­на­те, сто­ит у нее за спи­ной.

— Вот моя ма­ма.

Не от­пу­с­кая его, она по­вер­нет­ся и по­на­ча­лу так опе­шит, что не най­дет в се­бе сил встать.

— Здрав­ст­вуй­те, Оль­га Ни­ко­ла­ев­на.

— Ле­на?!

— Да, я, — про­с­то от­ве­тит та и, шагнув к ней, об­ни­мет. И в ее объ­я­ти­ях Оль­га Ни­ко­ла­ев­на за­ры­да­ет в го­лос, вы­пу­с­кая всю на­ко­пив­шу­ю­ся за ми­нув­шие го­ды то­с­ку и боль, со­тря­са­ясь от ры­да­ний, от оби­ды за то, что так ужа­с­но сло­жи­лось все в ее жиз­ни, от мы­с­ли о но­вом род­ст­ве с под­лым хоменковским се­ме­нем. Но мы­с­ли эти тут же бу­дут слов­но но­вой, свет­лой во­л­ной смы­ты бла­го­дар­но­стью за то, что все эти го­ды Ле­на бы­ла ря­дом с ее сы­ном, что со­хра­ня­ла воз­ле не­го те­п­ло их ста­рой, мир­ной квар­ти­ры до воз­вра­ще­ния в нее ка­пи­та­на вто­ро­го ран­га, за то, что ро­ди­ла ему это­го бе­ло­бры­со­го маль­чиш­ку, ко­то­рый но­сит ее бе­з­о­па­с­ную фа­ми­лию и, ста­ло быть, ему те­перь не бу­дет гро­зить эта жут­кая не­на­висть ве­ч­но пья­ных, мер­з­ких ха­мов, ко­то­рая так обож­г­ла ее се­мью.

Но по­ка, си­дя в за­ле су­да, Оль­га Ни­ко­ла­ев­на об этом знать еще не мо­жет. Она толь­ко ду­ма­ет, что боль­ше жить так, как они жи­вут, не­воз­мо­ж­но и на­до хоть че­рез ЖЭК, хоть че­рез суд до­бить­ся раз­ре­ше­ния на пе­ре­дел квар­ти­ры. Для это­го на­до про­бить толь­ко дверь из их ком­на­ты в со­сед­нюю па­рад­ную. Она от­даст по­с­лед­нее, что­бы сде­лать эту дверь, а из ма­лень­кой ком­на­ты сде­лать кух­ню и сан­узел. А глав­ное — на­все­г­да за­ко­ло­тить вы­ход в ту часть квар­ти­ры, где жи­вет этот страш­ный ин­ва­лид, так те­бе и на­до, по­до­нок, и твоя змея пусть по­му­ча­ет­ся те­перь, пусть… А ее Ле­ня, как го­во­рит их ад­во­кат, ес­ли толь­ко бу­дет ве­с­ти се­бя при­мер­но, вый­дет на сво­бо­ду го­да че­рез три, а мо­жет быть, и рань­ше, ес­ли к оче­ред­но­му юби­лею Ок­тя­б­ря бу­дет объ­я­в­ле­на ам­ни­стия, но — она это зна­ет — уже дру­гим че­ло­ве­ком, по­то­му что в ла­ге­ре его хо­ро­ше­му не на­у­чат, а он та­кой мо­ло­дой, та­кой без­за­щит­ный. Гос­по­ди, толь­ко бы там его не би­ли и не над­ру­га­лись. От по­с­лед­ней мы­с­ли на нее на­ва­ли­ва­ет­ся та­кая во­л­на бо­ли, что она ли­ша­ет­ся со­з­на­ния, но ок­ру­жа­ю­щие это­го не за­ме­ча­ют.

А про­ку­рор, тем вре­ме­нем, чи­та­ет с ли­ст­ка спи­сок на­град под­вод­ни­ка: за ус­пеш­но про­ве­ден­ную бо­е­вую опе­ра­цию в Сре­ди­зем­ном мо­ре, за спа­се­ние эки­па­жа го­ря­ще­го тан­ке­ра в про­ли­ве Бо­с­фор, за ус­пе­хи в бо­е­вой и по­ли­ти­че­с­кой под­го­тов­ке, за ра­бо­ту с эки­па­жем.

Нью-Йорк, 2001г.

Книгу “На пороге третьего тысячелетия”, в которую входит рассказ “Кишиневские, Хоменки, Кирилловы”,
можно приобрести вот здесь.