Натурщица

В начале ХХ века Александр Митрофанович Федоров был в числе наиболее известных литераторов Одессы. Известность ему принесли его романы об одесских художниках, в среде которых он постоянно бывал.

Скорее всего, этот рассказ написан с натуры. Такое могло, например, произойти в одной их соседствующих студий его приятелей Петра Нилуса или Евгения Буковецкого на Княжеской. Особняк, известный как Дом Буковецкого, стал одним из литературно-художественных памятников Одессы. В нем до отъезда заграницу жил Бунин, этот дом описан в его рассказе «Сны Чанга». Но федоровская история мне кажется более достоверной – для этого дома.

В.Я. 

Александр Федоров

Из записок художника

I

Старые художники говорят, что прежде встречалось женское тело стройное, как мелодия, но, вероятно, под влиянием уродливой городской жизни и мод красота вырождается. Совершенную натурщицу так же трудно найти, как жар-птицу. Ведь в натурщицы идут не по призванию, а больше всего из-за нужды. Ну, а нищета мало способствует сохранению красоты, а если такая красота и имеется, — она, по легкости наших нравов, находит более выгодный заработок, чем позирование.

В последнее время объявились особы, под видом натурщиц расхваливающие в газетах свои идеальные формы. Настоящая натурщица никогда не прибегает к таким средствам, точно так же, как никакой художник не соблазнится такой объявительницей.

В последний раз нам необыкновенно повезло: по объявлению явились сразу две натурщицы, обе молодые и, насколько можно было угадать в бедных их платьях, обе были недурно сложены.

Первой явилась худощавая еврейка, очень бойкая, с большим, очевидно, всегда готовым к смеху ртом и беспокойными черными глазами. Она сказала, что уже позировала не раз. Вторая — русская, темноволосая, с серыми, пугливыми глазами, болезненно блестевшими. Было уже начало мая, но на ней еще было дешевое серое пальто, которое, очевидно, она носила и зимою.

Отдать ей предпочтение сразу было неловко, да и несправедливо. Предложить им раздеться и отказать той, которая окажется менее подходящей, тоже не решались: мы были еще слишком молоды, чтобы игнорировать в натурщице человека. Пошептавшись, мы пришли к тому, что лучше всего устроить им очередь.

Волошин, самый молодой из нас, обратился к конкуренткам:

— Кто вытянет узелок, будет позировать с нынешнего дня в первую очередь.

И он весело протянул натурщицам кончики платка, точно заячьи уши, торчавшие у него из сжатого кулака. Две руки не сразу взялись за платок: обе огрубевшие, истыканные иголками, с небрежно обрезанными ногтями. Я заметил, как рука второй дрожала, и прежде, чем она несмело коснулась платка, еврейка дернула и вытянула узелок.

— Я-таки да, знала! — весело воскликнула она. — Мене всегда везет.

Она с торжеством взглянула на соперницу. Произошло неуловимое, краткое замешательство, но это было лишь мгновение. Взгляд еврейки просветлел и она, как бы спохватившись, хлопнула себя по бедрам:

— Вот так! Я и забыла, что я нынче — нет, не могу позировать.

Как бы перед нами извиняясь она быстро-быстро сыпала:

— Это-таки все равно. Мы поменяемся… — она запнулась, затрудняясь творительным падежом слова «очередь», — очередьями. — Тут же со смехом поправилась: — Очередью-ми! — и тряхнула головой. — Вы будете нынче позировать, а я — следующим разом.

И не допуская со стороны той никаких возражений, стала уславливаться с нами самым деловым образом относительно платы, дня и часа. Другая стояла смущенная и, когда та подала ей на прощанье руку, сильно покраснела и простилась, не поднимая глаз.

Волошин преувеличенно-бодро обратился к натурщице:

— Ну-с, так будем раздеваться.

Он подбросил уголь в железную печь, от которой шло сухое тепло.

— Хоть теперь и весна, а все-таки вам веселее будет позировать около печки. Вот вам ширма, — указал он в уголок мастерской, где скрывался отлив. — Пожалуйте.

Она торопливо и покорно двинулась туда и спряталась за маленькой ширмой, а мы занялись приготовлением бумаг и угля для рисования.

За ширмой слышалось легкое движение и шорох. Голова ее раза два поднималась и опускалась над ширмой, точно она тонула и выныривала. Уже по одному тому, как она долго раздевалась, видно было, что натурщица она неопытная. Вот опять появилась над ширмой голова, и осветилось голое плечо. Испуганный взгляд вопросительно обратился на нас. Но в эту минуту прислуга внесла самовар. Плечо и голова мгновенно нырнули вниз.

II

Как бы художник ни привык, в первом моменте появления перед глазами обнаженной натурщицы всегда есть своя острота, — то получувственное волнение, которое не может не сказываться и в работе. И вот, когда, наконец, она появилась из-за ширмы, мы едва не ахнули от восторга.

За какие-нибудь полчаса до того перед нами стояла смущенная девушка, в жалком костюме. Теперь, нагая, она могла спорить своей красотой с королевой, и мы жадно следили как торопливо и как-то боком она подвигалась к софе, стоявшей возле печки.

— Браво! — сорвалось одобрительное восклицание у Волошина.

— Да, это, действительно, — подхватил Троцкий — Настоящая Венера Медицейская.

— Поди ты с твоей Венерой. Мертвечина твоя Венера и больше ничего.

В самом деле, казалось, не только тело, но и лицо ее, также заурядное раньше, стало прекрасным, когда она сбросила платье. Темные, красивые волосы обрели особый блеск и силу. Но что было всего удивительнее, так это то, что тон ее лица оказался одним с тоном ее тела: это был теплый тон слоновой кости, как бы отшлифованный на плечах и ногах и чуть-чуть тронутый местами розовым.

Молчаливый Степанов, никогда не выражавший своих восторгов не то по застенчивости, не то по своему презрению к словам, отрывисто заметил:

— Вместо того, чтобы разливаться в пустословии, вы нарисуйте.

И с деловым видом он попросил натурщицу стать на диван, как можно свободнее.

Она поспешно встала, стараясь побороть неловкость и мелкую дрожь.

— Вам холодно, что ли? — спросил он с обычной суровостью, в которой, однако, сказалось товарищеское внимание.

— Нет, это так, — поспешила ответить она еле слышно, и голос ее при этом вибрировал, как и ее тело.

Едва успела она встать на софе, как художники один за другим воскликнули:

— Именно так останьтесь! Так хорошо.

— Да, лучше не надо. Чудесно!

Поспешно схватились за карандаши и угли и впились глазами в чудесные  изгибы линий. Она застыла, но и в ее неподвижности были жизнь и трепет, которые нас очаровали. Даже самый солидный из товарищей, художник Локтев, прозванный за свою внушительность и серьезность профессором, легкими, верными линиями набрасывая рисунок, не мог сдержать своего восхищения.

— Воистину, Божий цветок. Ведь, пошлет же Господь такое богатство человеку!

— Именно богатство, — подтвердил Волошин. — Это — прямо бесценный подарок природы.

Восторгались, почти не обращая внимания на то, как она сама относится к этому, точно перед нами был действительно цветок, которому должны быть непонятны наши слова.

III

Работа мало-помалу захватила всех. Сквозь закрытые ставни шум города доносился смягченными и неравномерными приливами. В то время, когда он стихал, слышно было сначала бурливое, а затем все более сдержанное, меланхолическое кипение самовара, шорох и легкое посвистывание угля о бумагу. Изредка кто-нибудь вздыхал, бормотал что-то про себя или довольно, а то досадливо крякал. Но вот взгляд стал замечать, как слабеет упругость ее мышц, и линии тела теряют свою легкость.

— Вы, видимо, устали? — обратился я к ней.

Но она не хотела в этом сознаться.

— Нет, я еще могу постоять.

Трудно было оторваться от работы. И опять зашуршали по бумаге угли и карандаши. Она крепилась, но с каждым мгновением ей приходилось все больше напрягаться.

Тут возвысил голос Степанов.

— Я прошу, постарайтесь еще хоть пять минут. Не более пяти минут, — бормотал он, почти не отрывая от бумаги послушного угля.

Видно было, как она перевела дух, собрала последние силы и выпрямилась.

Прошла минута… другая… И вдруг тело ее заколебалось. Все вскочили с мест.

Степанов крикнул:

— Довольно! — и бросился к натурщице.

Она опустилась на диван, тяжело дыша, с побелевшими губами. Голова ее упала на грудь, руки опустились.

— Да ей дурно.

Волошин бросился налить воды.

Степанов, растерянно разведя руками, стоял около нее, смущенно повторяя с виноватым видом:

— Но, черт возьми… ведь, она стояла не более двадцати минут. Я сам заметил часы.

Она очнулась и, еле шевеля губами, сказала:

— Нет, нет, ничего. Это так. Это пройдет. Я буду позировать дольше.

Cлабой рукой она поторопилась прикрыть наготу своим пальто, которое валялось тут же на софе. И опять из чудесного Божия создания превратилась в болезненно бледную девушку с испуганными глазами. Тогда мне вдруг вспомнились первые минуты ее в нашей мастерской: конкурентка-еврейка, жребий на узелки и внезапный, показавшийся тогда непонятным, отказ соперницы, больше похожий на великодушную уступку.

Прежде чем Волошин успел подать ей воду, я налил стакан чаю, положил в него сахар и подал ей вместе с бутербродом.

— Может быть, вы не откажетесь?

Она сделала торопливое движение к хлебу с маслом и колбасой, но тут же ей стало стыдно его. Опустив длинные ресницы, как бы нехотя приняв дрожащими от слабости руками хлеб, а затем чай, она еле слышно пробормотала:

— Да, пожалуй, благодарю вас.

Из сборника «Осенняя паутина». 1917 г.

Редакция В. Ярмолинца

Фото А.М. Федорова у мольберта – из семейного архива Федоровых.