В Иерусалиме умерла Белла Верникова, замечательная поэтесса, историк литературы, доктор философии, художник. Нас связывала многолетняя дружба. Белла была в числе моих первых литературных менторов и дарственные на ее книгах как правило завершались напутствием: «Будь здоров, пиши!»
У нее был редкий талант видеть родственную творческую душу на самом раннем этапе ее становления, когда первые литературные опыты могут оказаться скоропроходящим увлечением. Ее советы, ее слова одобрения и ободрения, ее смех были бесценными.
Мы познакомились в литературной студии Юрия Михайлика и часто встречались, когда работали в одесских многотиражках. О своей – университетской – она говорила, что ее название звучит, как тост: «За научные кадры!»
Круг, к которому мы принадлежали, редеет на глазах, оставляя болезненные провалы. Нет больше Фимы Ярошевского, Евгения Голубовского, Олега Губаря, Ани Сон. Как хотелось бы летним вечером сесть с ними за один стол на фонтанской даче. Теперь уже, как у нас тут говорят: в следующей жизни.
К счастью остались тексты, которые продлевают их присутствие в этом мире.
Белла говорила, что ее стих всегда начинается с обычной разговорной фразы и она писала как говорила – спокойно и проникновенно:
«Хочется доброй спокойной любви в пахнущей теплым печеньем квартире, в прочном, поросшем деревьями мире, не замышляющем день на крови».
Белла обладала даром писать просто и внятно о самом главном. Сейчас, перечитывая те стихи, которые я услышал в Одессе 40 лет назад, я испытываю то же острое чувство прикосновения к истине, к объясненной сути жизни.
Она была многогранным поэтом, что позволяет говорить о ее поэзии как о женской, одесской, русско-еврейской, философской. В поле ее научных интересов всегда было то творческое явление, которое получило название южно-русского или юго-западного. Однако за часто звучавшими в обиходе словами «южно-русская школа» или еще «юго-западная школа» не стояло и не стоит ничего кроме ощущения того, что Одесса – особенное место, которое должно располагать особенной литературой. При этом никто и никогда не сформулировал каноны этой школы и не определил ее законодателей, что до «яркой образности», то она была свойственна многим авторам начала ХХ века, никакого отношения к Одессе не имевших.
Но причастность автора к этому городу всегда можно было определить по топонимике, всплывающей в его/ее текстах и в фиксации других его свойств, откликающихся в сердце одессита: «затяжное лето выгревает стены на Канатной, Малой Арнаутской», «на Пушкинской галдеж грачиный, домов столетнее смиренье, чередованье светлых пятен и тени от листов платана», «когда садятся в летний день за стол и женщины выносят в сад салаты, картошку, водку, свежий разносол, мужчины наливают и пошел обед в беседе незамысловатой…» Это – Одесса Верниковой, которую узнает каждый родившийся и выросший в этом городе. Это Одесса, которая не упивается своей уникальностью, это город, в котором поэт, просто по факту своего рождения и любви к своей малой родине, отразил мир. Ее внутренняя свобода и достоинство позволили ей уберечься от чувства, свойственного многим одесским литераторам – ощущения своей провинциальности, за которым всегда стоял побег в столицу. Она покинула Одессу в начале 90-х, когда жизнь не оставила ей другого выбора.
Уехав в Израиль, получив новые возможности для работы и творческого роста, Белла Верникова осталась одесским автором. Ее стихи одесской поры, уверен – главные в ее творчестве – весомый вклад в культуру этого города. Благодаря и ее творчеству Одесский миф все же не столько миф, сколько точно обозначенная реальность.
Светлая память, подруга, спасибо тебе за все.
Вадим ЯРМОЛИНЕЦ
БЕЛЛА ВЕРНИКОВА. СТИХИ 40-ЛЕТНЕЙ ДАВНОСТИ
* * *
Как человека, мы способны
любить свой город или не любить.
Чему дано в одно соединить
людей живущих и когда-то живших,
архитектуру, говор, склад ума,
вечерний запах моря на остывших
от зноя улицах, где мы живем,
как на ветру, во времени своем.
Чему?
Наверно, чувству твоему
спокойствия в известняковых стенах,
автоматизму в повседневных сценах
общенья с говорливыми людьми,
привязанности к лицам и пространству,
организованному на века.
Жизнь безутешна тем, что коротка,
но здесь идет и клонит к постоянству.
* * *
Хочется доброй спокойной любви
в пахнущей теплым печеньем квартире,
в прочном, поросшем деревьями мире,
не замышляющем день на крови.
Хочется сильной открытой строки
жизнь объяснившей и тронувшей душу,
в генах хранимое рвется наружу
прикосновенье детской руки.
Что нам мешает, как хочется жить?
Ведь по отдельности, к счастью, знакомо
и ощущение теплого дома,
и пониманье куда же нам плыть.
Может, утеряна легкость в трудах?
Что мы ни делаем, все только в тяжесть,
дети болеют, быт не налажен,
губы немеют и ширится страх.
Гонит нас холод и радует Крым,
греет удача и ближнего участь,
так и живем, забавляясь и мучась,
и по утрам на работу спешим.
Цельности хочется. Флейта, играй!
Разве что музыка ржавчину снимет,
мир не взорвется, милый обнимет,
вольному воля – спасенному рай.
* * *
Старые названья старых улиц
помню я, как выраженья лиц
бабушки и деда.
На заросшем кладбище приткнулись
их могилы.
Затяжное лето, как горчичник выгревает стены
на Канатной, Малой Арнаутской,
Греческой, Еврейской, Ришельевской,
на Преображенской, Тираспольской,
на Гаванной, в Городском саду.
Сына я по городу веду.
Душно, и роднят не только гены
с бабушкой и дедом –
вдавленным в асфальт горячим следом
связаны, вопросом и ответом,
как по-старому зовется эта
Гарибальди в выхлопном чаду.
***
Вот человек тебе малознакомый,
но нравится тебе его лицо,
его невозмутимость, жест весомый
и редкое, но меткое словцо.
И, видимо, ему не безразлично,
как ты рукою прядку отвела,
в ответ на «как живешь» твое «отлично»
и то, как ты действительно жила.
Еще до слов и до прикосновенья
вы близки так, как будете ли впредь,
вам любо глубину за отраженье
принять и в это зеркало смотреть.
И может быть, любовь, терпенье, время,
соединят реальные черты
с придуманными, памятными, теми,
спасающими нас от пустоты.
***
Когда садятся в летний день за стол
и женщины выносят в сад салаты,
картошку, водку, свежий разносол,
мужчины наливают, и пошел
обед в беседе незамысловатой,
я подставляю рюмку и беру
свой хлеб и что положено в придачу –
я с ними не монахиня в миру,
и не зверек, забившийся в нору,
а друг, к друзьям приехавший на дачу.
Я выросла и не таю обид
на то, что не умею «как другие»
весомо жить. Мне просто делать вид,
что я живу как следует. Мой щит –
веселый нрав и помыслы благие.
Пока никто не умер из родных,
а если заболел, то простудился,
легко мне череду забот дневных
прервать, витая в облаках иных,
чем те, откуда дождь на сад пролился.
ТАНГО НА ТРОЛЛЕЙБУСНОЙ ОСТАНОВКЕ
Целуются и рук не расплести,
из ночи выйти в день они должны.
Пока не сказано «прости»,
не потеряй, не упусти…
как волосы душисты и нежны.
Мы тоже выходили поутру,
обласканы свечением ночным.
Родная, слов не подберу,
тебя я помню на ветру,
стелились волосы твои, как дым.
Целуются, не зная, что их ждет,
тебя и наше утро не вернуть.
Троллейбус первый подойдет,
обыденная жизнь пойдет,
не ведаю, куда нам ляжет путь.
Целуются, и рук не расплести,
из ночи выйти в день они должны.
Пока не сказано «прости»,
не потеряй, не упусти…
как волосы душисты и нежны.
* * *
Пенится легкое зябкое море,
полон рыбацкими лодками штиль,
море немое,
ноги омой мне, прощай и прости.
Все еще длится приморское лето
душу втянувшее в дрему и лень,
осень согрета,
предлистопадовый празднует день.
Щедро, как встарь, плодоносит природа,
овощи стоят гроши,
спелый сентябрь помогает при родах
доброй души.
* * *
В мягком изгибе усмешливой нижней губы,
в серых мятежных глазах, в подбородке тяжелом,
в жизни, развеянной по городам и женам,
в чем углядел ты знаки совместной судьбы?
Он смалодушничал, ты подставляешь плечо,
выказал силу, ты рада к нему прислониться,
тихая женщина, наша подружка, сестрица,
тяжко тебе, но и весело и горячо.
Ты и ребенка без спроса ему родила,
втайне надеялась, что не уйдет, обживется,
а не сумеет, веревочкой горе завьется,
вырастет дочка, обычные нынче дела.
Он позвонит, и все оборвется внутри,
кто рассудил, что быльем поросло, отболело,
он позвонит тебе просто по делу,
ладно, по делу, родной, говори! Говори!
* * *
Признания стали короче,
движения в людях ясней,
у жизни разборчивый почерк,
я с ней
уже подружилась,
она мне уже по плечу.
Не то, чтоб сложилось
все именно так как хочу,
а все ж униженью
привычному не поддаюсь,
начальственной пени
и тени своей не боюсь,
и знаю, как сына
воспитывать, а не раба,
и хлебную корочку с тмином
мне дарит судьба.
ЕВАНГЕЛЬСКИЕ ЧТЕНИЯ
Слава богу, бог весть,
да поможет вам бог,
бог простит,
одному только богу известно –
долетевшая весть,
неосмысленный слог,
и в родном языке недоходное место.
Весть благая – кормилица ищущих душ.
Видеть в плотнике Бога,
в себе человека,
крест на плечи взвалить,
хоть плечами не дюж,
и страдать,
потому что умом не калека.
Жар медлительных слов
лег в основу основ.
От евангельской притчи
исходит сиянье
путеводной звезды,
животворной воды,
светоносного духа в земном одеянье.
Оттого ли что сник
заиконенный лик
и начальственной власти у церкви немного,
по листам старых книг
через русский язык
выхожу напрямик
к вознесенному Богу.
Одесса, 1980-е
