Папу надо слушаться

Вадим ЯРМОЛИНЕЦ

Года два назад под давлением жены и товарищей я попытался устроиться на телевидение. Диктором. А я тогда работал в газете. Проведя в ней хороших два десятка лет, я был не против того, чтобы сменить профессию. У кого-то от нее может болеть голова или совесть, у меня болели руки. Если сложить все написанное мной, то выйдет побольше, чем у Эмиля Золя и Чарльза Диккенса вместе взятых. Как вы понимаете, я говорю исключительно о количестве написанного.

Что до телевидения, то мне казалось, что я отвечаю двум главным требованиям профессии диктора. Во-первых, я хорошо разбираюсь в политических реалиях и могу без заминки сказать, что-то типа того, что Мишель Комдесю принял в Вильефрансе Джавахарлала Неру. На встрече присутствовал Ким Чэн Ын. Подавали шассаньи-монтраше.

Второе требование для любого телеработника – внешность. Я вообще не очень высокого мнения о своей, почему – объясню потом, а тогда решил положиться на жену, которая считает меня редким красавцем. Я много лет принимал ее слова за шутку, особенно если они звучали в приятельском кругу, но тут решил, что, наконец-то, мне подвернулся случай проверить ее объективность.

Перед тем, как перейти к рассказу о телепробе, хочу объяснить, на чем основывалась моя неуверенность в себе. Я с детства был болезненным мальчиком. Ни одной зимы без двух затяжных простуд с кашлем, температурой, горчичниками и пертусином. А папа мой был физкультурником. Обливался холодной водой, поднимал гири, играл в футбол и ездил на мотоцикле, пока мать не запретила подходить к нему.

Это тоже интересная история. Однажды он переезжал на мотоцикле через трамвайные пути. А она сидела на заднем сиденье. Он, видимо, не сбавил скорость, поэтому ее сильно подбросило. Пока она возвращалась на землю и приходила в себя, папа успел исчезнуть из поля ее зрения. Он обнаружил ее исчезновение только у дома. А из под надвигавшегося трамвая ее вытащил другой мужчина. Но она, восстановив способность ходить и говорить, только поблагодарила его и пошла искать моего папу. Сложен он был как греческий бог. Это я вам говорю без преувеличения. И она простила ему все. При условии, что он продаст этот проклятый мотоцикл. И он его продал.

Еще два слова о сложении моего отца.  

Один раз мы с ним пошли на пляж на Шестнадцатой станции Большого фонтана. Пляж назывался «Золотой берег», почему – не знаю. Мы долго купались, а когда выходили из воды, я увидел идущую нам навстречу мать моей одноклассницы – Виты. В моем представлении она была самой красивой девушкой в классе. Но ее мать – тетя Аня – была просто ослепительной красавицей. Она была голубоглазой блондинкой с самым аристократическим носом, который я когда-либо видел в нашем городе. А это все, забыл сказать, происходило в Одессе, где мы все тогда жили. Помимо этого, все, что у Виты только едва намечалось, у ее мамы уже цвело таким пышным цветом, что смотреть на нее спокойно мог только мертвый.

Короче, когда мы выходили из моря, а тетя Аня только входила в него, взгляд ее просто прикипел к моему папе, к его груди, мощным плечам, мускулистым рукам. Он произвел на нее такое впечатление, что она даже не смогла пролепетать что-то приличествующее моменту. Типа: «Здравствуй, Димочка, жалко, что я Виточку не взяла с собой, вы бы тут в песочке поиграли! А это твой папа? Очень приятно познакомиться!» Какие там Димочка и Виточка! Перед ней стоял самец, которого можно было спокойно покрасить под мрамор и поставить при входе в какой-нибудь древнегреческий Парфенон!

Теперь, представляя моего папу, вы поймете, как остро он воспринимал то, что я не был таким же, как он. Не то, чтобы он подкалывал меня расхожими шуточками вроде «засушенный Геракл» или «борец бамбула выжал две ножки от стула», нет, он просто вел постоянную кампанию за мое посильное оздоровление. Например, я сидел за столом и делал уроки, а он лежал на диване и читал газету. Вдруг он говорил:

– Дима, выпрями спину!

Он не видел меня, но он знал, как я сижу! Садился я обычно нормально, но через минуту-другую сползал со стула так, что плечи у меня почти касались сиденья. Мне было так удобно. Я выполнял его требование, а через пять минут он напоминал:

– Дима, не сутулься!

– Как ты знаешь? – злился я. – Ты же не видишь!

– Я слышу, как ты дышишь, – объяснял он. – Ты все время сдерживаешь дыхание, а потом делаешь такой тяжелый выдох, как будто ты болен. У тебя не развиваются легкие. Кислород не поступает в твой мозг.

И все в таком духе…  

Я не переносил его за это. Я сидел так, как мне было удобно. И в конечном итоге я научился сидеть так, как мне удобно, не привлекая его внимания. А может быть, ему просто надоела эта борьба. Он перестал дергать меня, но ощущение своей неполноценности у меня таки осталось. И это несмотря на то, что сейчас, когда моего папы давно нет рядом, никого не волнует, как я сижу или дышу.

Теперь я возвращаюсь к телепробе.

Я надел свежую рубашку, любимый синий галстук в мелкий белый горошек и синий пиджак. Меня встретил внимательный молодой человек в очках. Я коротко рассказал ему о себе. Он задал пару вопросов. Потом он провел меня на съемочную площадку. Меня усадили за стол, который почему-то стоял ко мне торцом, при этом этот торец был зачем-то срезан под углом градусов в 35. Сев за этот стол, я тут же ощутил себя калекой. Перед столом находился промптор – ящик с экраном, по которому двигался текст новостей.

Лысый дяденька в синем халате прикрепил к борту моего пиджака микрофон. Симпатичная девушка в стильных очках припудрила мне скулы и лоб, объяснив, что иначе они будут блестеть под софитами. Мне сказали, что я могу начинать читать текст, как только над промптором зажжется красная лампочка. Текст будет двигаться в том же темпе, в каком я буду читать, поэтому я должен выбрать деловой, но неторопливый ритм. Меня попросили сесть удобно, не напрягаться и не волноваться.

Я поерзал, поправил галстук, провел ладонью по волосам. Лампочка зажглась. Я начал читать. Текст пошел вверх. Я быстро вошел в ритм, который мне показался вполне естественным. Я прочел одну за другой пять-шесть телеграмм, потом лампочка погасла, текст замер и в студии появились люди. Парень в очках сказал, что сейчас они посмотрят пробу.

Он и еще несколько человек ушли в темную комнату за стеклянной стеной, где светились экраны мониторов и помаргивали зеленые и красные лампочки.

В принципе я был спокоен. Мне казалось, что я прочел телеграммы блестяще. Я очень Умело произнес все нужные имена собственные. Я все их знал по газетной работе, а главное – знал, о чем говорил. Мне не терпелось услышать заключение. Я отстегнул микрофон, пересек студию и вошел в темное помещение за перегородкой. Молодой человек в очках с группой сотрудников стояли у большого экрана, по которому, видимо, шла запись моего выступления. Я приблизился к ним. На экране действительно был я. Но запись шла беззвучно, я просто открывал рот. Бодро, но беззвучно. Что и как я говорил, их, видимо, не волновало. Их интересовало, как я выгляжу. Наконец, парень в очках нарушил тишину.

– М-да, – сказал он. – Головку он не держит.

Я тихо вернулся к столу и дождался гонца, который вежливо сообщил, что мне позвонят.

Газета, где я тогда работал, закрылась, едва дотянув до торжественной церемонии по случаю своего столетия. Юбилей отмечали в штаб-квартире ООН на 42-й стрит. Было много высоких гостей и красивых тостов. Типа пожелания продержаться на плаву еще сто лет. Но мы, работавшие в газете, знали, что ее дни сочтены.

Я сейчас тружусь на радио, где, точно как и в газете, никого не волнует, как я сижу, дышу или держу головку. Начальству, кажется, нравится моя передача. Меня ценят за самоиронию. Говорят, это редкое качество у политических комментаторов. Я соглашаюсь. В целом мне не на что жаловаться, но знакомое с детства чувство недовольства собой иногда посещает меня. В такие моменты я думаю, что мог бы работать на телевидении, что подтверждало бы мнение моей жены обо мне, а точнее о моей внешности. Но для этого, для этого, мне нужно было слушать моего папу!