Убийство на Нойвальд-штрассе

Вадим Ярмолинец

Григория Гольдфарба убили в пансионате “Нойвальд-хаус” на окраине Вены. Он появился здесь в девятом часу вечера 9 января 1989 года. Рваные полосы мокрого снега косо пересекали черные квадраты окон, выходивших на пустынную Нойвальд-штрассе. С Гольдфарбом была Ольга Нунц, показания которой помогают частично восстановить события.

Григорий пропустил свою спутницу вперед и, отряхнув метелочкой снег с брюк и ботинок, прошел в холл. За стойкой администратора дремала седая старушка.

 — Добрый вечер, фрау Борман, — поздоровался он.

 Та открыла глаза, водрузила на нос очки и, внимательно всмотревшись в лицо посетителя, сказала бесстрастно:

 — Голдьфарб. Я запомнила вашу фамилию, потому что такая же была у прежнего владельца гостиницы. Он умер.

Он ожидал, что администраторша проявит хоть видимость расположения к давнему постояльцу, но от нее повеяло такой холодной отчужденностью, что ему стало не по себе.

Пока Григорий заполнял гостиничный бланк, фрау Борман сняла телефонную трубку и негромко отдала распоряжения.

Дверь номера была открыта. Пакистанка лет пятидесяти застилала постель. Пряча взгляд, она приняла два доллара чаевых и исчезла.

— Я приехала к нему около девяти вечера, — рассказывала Ольга следователю венской прокуратуры Йозефу К., ведущему дело об убийстве американского туриста. — Мы познакомились здесь, в Вене, около года назад. Вчера он позвонил мне и сказал, что хочет повидаться.

— Вы видели убийцу? — устало спросил Йозеф К., выглядевший как старый бухгалтер в конце рабочего дня. Ему было лет 60, он был лыс и тучен, на нем был зеленый твидовый пиджак с коричневыми замшевыми налокотниками.

— Нет, я услышала выстрел, когда была в ванной.

— Вы не слышали, как открылась дверь?

— Нет, я только услышала выстрел. После этого я встала за дверью и ждала. Потом щелкнул замок, и я поняла, что он ушел.

— Кто?

— Тот, кто стрелял.

— Дальше, — следователь зевнул в ладошку, как бы демонстрируя безразличие к делу и одновременно то, что торопиться ему некуда.

— Дальше в номер вошла горничная и закричала. Я вышла из ванной. Потом вызвали полицию.

Следователь достал из ящика стола фотографию и поманил Ольгу пальцем. Та наклонилась к столу, и он подвинул к ней снимок:

— Это то, что вы увидели, выйдя из ванной?

Гольдфарб лежал на постели с разбросанными в стороны руками и головой, провалившейся между темными от крови подушками.

— Да, — она отодвинулась.

— Вы не австрийка? — спросил Йозеф К., пряча фотографию в стол.

— Я  — русская. — сказала Нунц. — Мой муж немец. Мы живем в Ганновере.

“Русские мужики предпочитают русских любовниц, — подумал Йозеф К. ­— Конечно, после секса им же еще нужно поговорить по душам! Боже, если бы только напоить эту сухопарую стерву и лечь с ней в постель, то сколько дел можно было бы закрыть на утро? Десять? Сто?”     

На допросе Ольга Нунц не сообщила немаловажную деталь, которую мы обойти не можем. Находясь в ванной, еще до того, как хлопнул выстрел, она, протянув руку к крану, замерла – в комнате кто-то коротко и жестко скомандовал на чистом русском языке: “Молчать!” Мгновенно осознав, что голос принадлежит не Гольдфарбу, она неслышно отступила за приоткрытую дверь.

 Что касается требования молчать, то оно было практически бессмысленным. При виде убийцы страх парализовал Григория. А вошедший взял его, как непослушного ребенка, за ухо и, больно прижав глушитель к его левому глазу, нажал на спуск.

Гольдфарб родился в солнечной, укрытой ласковыми платанами и прозрачными акациями Одессе. Днем он торговал валютой возле “Лондонской” и “Красной”, ночи просиживая за карточным столом. В юности его несколько раз жестоко избивали за непростительные ошибки при «ломке» долларов. Благодаря этой суровой школе, 20-летие он встретил непревзойденным мастером своего дела. 

 Инфляция первых постсоветских не позволяет составить представление о его истинных доходах того времени. Скажу лишь, что его путь из Одессы в пограничный Чоп был усеян купюрами самого высокого достоинства. В Чопе хмельные от его щедрости таможенники желали ему счастливого пути, как родному.

И вот они в Риме. Его жену Валентину, сидящую за чашкой капуччино на Пьяцца ди Република, неторопливо листающую модный журнал, можно было принять за скучающую жену крупного бизнесмена. В это время Григорий с тремя фотоаппаратами на груди и пятью парами командирских часов в каждой руке перекрикивал шум бурлящей вокруг него Американы: “Сувенир ди руссо! Троп-п-по бене! Но костозо!”.

Перепродавая привезенное другими, Григорий заработал около 25 тысяч долларов.

Валентина намеревалась стать манекенщицей. Америка представлялась ей журналом мод, на одной из страниц которого она должна была занять свое законное место. У нее, несомненно, были для этого данные. Пытаясь восстановить её образ, я обнаруживаю, что он возникает лишь в коротких вспышках памяти, в полуоборотах, полушагах, полуподъемах плеч в самых живописных местах моей провинциальной Одессы: у кромки прибоя, бьющегося о бетонные ступени аркадийских Плит; у борта катера, вырвавшегося за волнолом яхтклуба; с сигаретой в аристократических пальцах за столиком “Красной”.

Гольдфарб, конечно, не был обычным аферистом. Он был из породы обаятельных мерзавцев, с чувством юмора, заразительным смехом и сияющим взглядом, скрывавшими его волчью натуру. Кроме того, в нем была толика пусть бандитского, но благородства. Я имел случай убедиться в этом в те далекие годы, когда служил корреспондентом морской газеты. Её редакция помещалась на улице Пушкинской, в здании с высокими узкими окнами и огромными пустынными комнатами. По утрам мы с заведующей отделом культуры этого издания пили кофе в “Красной”. Слушая сказочные истории о её бесчисленных увлечениях, я втайне мечтал стать одним из них. Я слушал её, наблюдая по ходу неторопливого рассказа жизнь приходящих в себя после трудовой ночи проституток и фарцовщиков.

Григорий сидел за соседним столиком со своим напарником Сашей Шкетом, тогдашней подругой Олей Спицей и старым шулером Люсиком Дворкиным, первыми жертвами которого были румынские оккупанты.

Шкет, развалясь в кресле, тыкал сигаретой в лицо своему печальному собеседнику:

 — Люсик, что ты из себя представляешь? Ничего. Ну, ты облапошил пару лохов, а дальше?

 — Ну, положим, я облапошил не пару лохов, — хорохорился Люсик.

 — Ты — ноль, Люсик, — говорил Шкет, упиваясь собственной состоятельностью на фоне чужого ничтожества. — Тебя мама должна была назвать не Люсиком, а Ноликом, ты понял?

Сидевшие вокруг захохотали, а Шкет продолжал:

 — Скажи, кого ты знаешь? Ты знаешь хоть одного известного человека? Хоть одного музыканта, режиссера, писателя?

 — Зачем мне их знать? — пожал плечами Люсик.

 — Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты. Правильно? Кто твой друг, Люсик? А?

 И тут Григорий повернулся ко мне и сказал:

 — Ярмолинец, я хочу тебя представить Люсику. Дворкин, это — Ярмолинец — писатель.

Бледный от обиды и волнения Люсик поднялся и, протянув мне подрагивающую руку, сказал с благодарностью битой собаки:

 — Здравствуйте, я — Люсьен Наумович Дворкин . Можно просто Люсик.

В этот момент, я помню, глаза Спицы сияли. В такие минуты женщина влюбляется на всю жизнь.

Они тогда постоянно были втроем. Оля Спицына, Григорий и Саша Поздняк по кличке Шкет. Они промышляли на круизных судах, ходивших из Одессы в Сухуми и обратно. Спица заманивала «лохов» за карточный стол, а Шкет с Григорием раздевали их. Это была легкая и радостная жизнь, безвозвратное счастье, которое Григорий оценил с большим опозданием. Потом, на волне повального бегства из страны, Ольга вышла замуж за заезжего немца-инженера и Григорий, неожиданно для себя затосковал.

 Он женился на закройщице из местного Дома моделей. Она была хороша, Валентина, Валентина… нет, не могу вспомнить ее фамилию. Слишком простая и гладкая. Сидорова, Петрова, Иванова, что-то в этом роде. Высокая, худощавая блондинка. Ей было безразлично, чем он занимается, она хотела уехать.  Как все. Она жила в мире своих иллюзий, изобиловавшем дорогими тканями, мехами, красивой обувью, дорогой косметикой.

Брайтон-Бич произвел на них тягостное впечатление. Они увидели одну из ипостасей улицы Советской Aрмии, причем не в том её районе, где она, плавно изгибаясь и минуя тонущий в платанах Приморский бульвар, уходит к картинной галерее ришельевских времен, а в совершенно противоположном. Там, где, залитая пивом и мочой, она приближается к Привозу, запутавшемуся в паутине темных улочек со зловонными овощными лавками, винными подвалами и их испитыми завсегдатаями.

Они быстро обнаружили, что американская яркость упаковок уступает яркости свежей зелени, горячему земляному аромату помидоров, пропитанному солнцем мёду. Всё это осталось дома.

 Их встретил приехавший на два месяца раньше Шкет. Приняв новых американцев в “Одессе” на Тринадцатом Брайтоне, он говорил с видом знатока:

 — Гришок, это чисто работный дом, в натуре. Перед тобой открыты все пути. Хочешь — иди работай в такси, хочешь — торгуй на улице хот-догами. Если ты будешь пахать 24 часа в сутки, так это — золотое дно. Не хочу тебя расстраивать, — делал он вывод, — но, кажется, мы не туда попали.

Его подавленность передавалась новоприбывшим.

«Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой!» — старался усатый человек на сцене.  

— Шкет, прикинь, это чисто Токарев, — попытался воспрять духом Гольдфарб.

— Да и хер с ним, — отмахнулся Шкет.

Гольдфарбы поселились в двухкомнатной квартире на Четвертом Брайтоне. Пока их содержала НAЯНA, Григорий не решался открыть счет в банке. Он присматривался, слушал, что говорят знающие люди. Предложения вступить в бизнес были самыми разными — от покупки винного магазина до торговли наркотиками. Шкет с поразительной скоростью сел.

 Он приобрел в Пенсильвании четыре “Форда-Торуса” и, подсунув доверчивым американцам “куклу”, едва покрывшей стоимость одного, перепродал их в Бостоне. Шкета погубило то, что он не знал английского и мог действовать только при помощи переводчика — Яника Ройтера. Яник жил в Филадельфии с мамой, не отпускавшей его из дому больше чем на полчаса. По истечении этого времени, ее одолевало странное беспокойство, ей казалось, что она осталась одна на всем белом свете и ей непременно надо выйти на улицу. Если она выходила, то на ее поиски, бывало, уходили недели. Обычно Яник забирал ее из местной психушки, умиротворенной и всем вполне довольной. Мать Ройтера тронулась через год после приезда, когда неизвестные убили ее мужа и старшего брата Яника — Феликса. Муж, что называется, попал под раздачу. Стреляли в Феликса, который обсчитал своих коллег-латиноамериканцев, с которыми он приторговывал рецептурными таблетками. Его поджидали возле дома, а он в тот вечер подвозил отца, тот был рядом с ним на переднем сиденье.

 Будучи привязанным к Ройтеру, Шкет и во второй раз поехал в Филадельфию, где напоролся на диллера, уже знавшего о русском, который ловко управляется с пересчетом наличных. Так Шкет оказался в полицейском участке городка Лихэйтон. Перепуганное сознание судорожно пыталось освоить незнакомое слово, каждый раз останавливаясь на «Лэхайм, охламон!»

Гольдфарб всё больше склонялся к тому, чтобы купить бензоколонку, и его свели с человеком из Черновцов, с которым у него были общие знакомые. Тот искал компаньона, но их совместное предприятие так и осталось нереализованным.

В день, когда НAЙAНА известила Григория о снятии с довольствия, его обокрали. Он еще вникал в содержание официального письма, когда, выйдя из лифта, увидел, что дверь его квартиры не заперта. Сквозняк то приоткрывал её, то прихлопывал, лязгая замком. Окно гостиной, выходившее на пожарную лестницу, было открыто настежь, и ледяной холод вливался в перевернутый вверх дном дом. Замок с решетки, предусмотрительно поставленной на окно, был аккуратно снят и лежал на полу. Телевизор не унесли только потому, что по размерам он не прошел в окно. Видеомагнитофон отсутствовал. Среди разбросанной одежды лежал пустой дипломат с раскуроченным номерным замком, где хранилось всё состояние Гольдфарба.

 Соседи подсказали, что ворует суперинтендант. Он жил на первом этаже. Пьяная и грязная его подруга с ужасным синяком под глазом открыла дверь и сказала, что супер болен. Григорий отшвырнул её и вошел в квартиру, преследуемый испаноязычными проклятиями. Пьяный супер лежал в скомканных и грязных простынях как мертвый. Конечно, Гольдфарб мог дождаться, когда тот протрезвеет, и вышибить из него деньги вместе с жизнью. Но ворвавшись в квартиру, он засветилися, потерял алиби и поэтому отложил расправу до лучших времен. 

Когда Григорий в роскошной кожаной куртке и Валентина в рыжей лисьей шубе пришли оформлять пособие в велфэрный офис на Ист 16-ю стрит в Манхэттене, у них потемнело в глазах. В огромном помещении, выкрашенном казенной желтой краской, дремала унылая нищета. Сбившиеся в отдельные группки русские, выдавали себя взглядами, в которых ненависть к окружающему мешалась с униженной мольбой о помощи.

Григорий пребывал в таком невыносимом, черном отчаянии, что готов был бросить всё и вернуться в Одессу, где деньги искали его, а не он их.

Валентина первой нашла выход из положения.

— Иди в такси, — сказала она. — Машину-то водить ты умеешь.

 — Что?! — поразился он. — А что я там заработаю?!

 Очень скоро их отношения стали походить на обычные в тех семьях, где на счету каждая копейка. Она стала некрасивой и злобной, он — жадным и раздражительным. Пока он метался по городу в попытках найти нужных людей, некогда крутившихся возле “Красной” и “Лондонской”, Валентина исчезла. Узнав от общих знакомых, что она поселилась у каких-то старых друзей в Бронксе, он испытал облегчение. И оставшись один, он вспомнил о Спице.

Она, как будто, только ждала его звонка. Представьте себе только их первую ночь после многолетней разлуки: шампанское, коньяк, любовь, сигареты, коньяк, любовь, сигареты и планы, планы, планы, один невероятней и невыполнимее другого, но только не для них!

Для начала они поселились в скромной квартире с одной спальней на Медисон-авеню, прямо над голубой вывеской банка «Чейз». Григорий надел кипу и начал посещать синагогу на Ист 83-й стрит. Он искал наставника, который мог объяснить ему, как вернуться к потерянными корням, и нашел его в лице румяного Хаима Жаботинского. Тот держал ювелирный магазин на 47-й стрит. Несколько раз они сходили в кошерный ресторан. Первый раз с женами. Господин Жаботинский с сухонькой госпожой Жаботинской, Григорий (…какое несчастье, такая молодая, привлекательная женщина…) со своей глухонемой супругой Леей.

Григорий советовался. У него был небольшой капитал, и он хотел открыть собственное дело. Господин Жаботинский обещал помочь. Они договорились об оптовой покупке.

Жаботинский пришел к нему в пятницу утром с толстым саквояжем и двумя сотрудниками. Черные лапсердаки плотно облегали их крутые плечи. Пока Григорий, устроившись за столом, рассматривал в лупу принесенные драгоценности, глухонемая Лея подала кофе и печенье. Как обученные говорить глухонемые, она неожиданно громко каркнула гостям «бон-апетит!» Гости были смущены. Лея, обворожительно улыбаясь, покинула комнату. Она не была какой-нибудь шиксой, но что-то неуловимое, развратное чувствовали в ней эти проницательные люди.

 Григорий изучал товар. В бриллиантах искрилось, едва сдерживая смех, близкое счастье.

— Господа, — он поднялся из-за стола. — Я не могу сказать, что я вам не доверяю, но, выходя в банк за наличными, я бы хотел, чтобы всё это полежало в сейфе. 

Он снял со стены морской пейзажик, и гости увидели за ним серую дверцу. Они переглянулись, поскольку подобное развитие событий не предполагалось. Упреждая возможные, сомнения, Гольдфарб открыл сейф и продолжил:

 — Господа, шифр замка, как вы понимаете, знаю только я, — он взял футляры и положил их в сейф. — А ключ я оставляю вам. Я вернусь с наличными через десять минут. Нет смысла хранить дома наличные, когда под тобой — банк.

Он постучал ногой по полу.

 — О’кей, — кивнул Жаботинский и посмотрел на часы.

— Если вам понадобится что-либо, — Гольдфарб вручил ключи ювелиру, — зовите Лею.

Он указал Жаботинскому на кнопку рядом с выключателем и нажал её. Жаботинский увидел, как в коридоре зажглась красная лампочка — и тут же в дверях показалась Лея.

 Григорий махнул рукой, и она, понимающе кивнув, ушла.

 — Поторопимся, — сказал Жаботинский. — Я бы хотел все закончить до начала шабеса.

 Когда Жаботинский произносил эти слова, Лея-Спица, открыв в соседней комнате заднюю дверцу сейфа, разгрузила его содержимое в сумку и выскользнула из квартиры. Через четверть часа Жаботинский и его спутники обнаружили, что в квартире, кроме них, никого нет.

 Что же, спросите вы, привело беглецов в «Нойвальд-хаус» на окраине Вены?

Видимо, натерпевшись от Aмерики, сам того не осознавая, Гольдфарб стремился вернуться к той черте, за которой осталось не просто его комфортабельное прошлое, но сама жизнь. Хотел ли он вернуться в Одессу? Не знаю. Для начала ему нужно было время, чтобы прийти в себя, решить, что делать с оказавшимся в его руках состоянием, и в качестве временной крыши над головой он выбрал знакомый пансионат на Нойвальд-штрассе, из окон которого открывался вид на старинный парк со скульптурами мраморных атлетов.

Его погубил, если так можно выразиться, литературный приём, которым он пользовался, садясь за карточный стол. Как бы безбожно он ни врал, очаровывая лохов, он всегда начинал с зерна истины, вокруг которого плел липкую паутину вымысла.

 — Ярмолинец, — сказал он мне однажды, когда мы сидели с ним на ступеньках аркадийских Плит, полоща ноги в зелентоватой воде Черного моря. — Мне кажется, что если бы я записывал свои прогоны, из них бы выходили готовые рассказы. Даже романы. Начинаю я всегда с правды. С чистой правды. Потом идёт импровизация. Нет, это что-то от Бога. Если бы ты умел сочинять, как я, ты бы уже был Хемингуэем.

 — Я не хочу быть Хемингуэем, — ответил тогда я.

 Он всё же был талантливым парнем, убитый Григорий Гольдфарб, поскольку сам открыл тыняновскую формулу, согласно которой автор начинал там, где кончался документ. Но вне литературы литературный метод дал гибельный результат.

 Сидя в манхэттенском ресторане с четой Жаботинских, Григорий рассказывал драматическую историю своей иммиграции:

 — В Вене нас поселили в крохотной гостинице “Нойвальд-хаус”, и по иронии судьбы у хозяина гостиницы была такая же фамилия, как и у меня, — Шмидт. Когда нас, голодных, измученных дорогой, тасканьем багажа, ввели в холл и стали поименно вызывать к стойке администратора, стоявший там директор услышал мою фамилию. “Вы — Шмидт?” – поинтересовался он. На нем был прекрасный синий пиджак, серые фланелевые брюки и мягкие мокасины. Вы бы слышали, как он это произнес: “Вы — Шмидт?”. Как он смотрел на меня. Как миллионер на нищего, осмелившегося заявить о своём родстве. Но, что меня убило, — это то, как он просто-таки облапал глазами Лею. Вот когда я понял, что значит быть иммигрантом.

Госпожа Жаботинская достала из сумки белоснежный платочек.

— Нацист! — с чувством сказала она и промакнула уголки глаз.

 — К счастью, ХИAС помог мне попасть в Америку, — продолжал Григорий, — а синагога помогла найти друзей.

 “Нойвальд-хаус” стал отправным пунктом поиска, и вскоре Жаботинский знал, что фамилия афериста не Шмидт, а Гольдфарб. Как развивались события дальше? Можно предположить, что убийца уже находился в Вене и за определенную мзду о появлении мошенника ему сообщила либо фрау Борман — вот откуда эта отчужденность!, либо горничная-пакистанка, вспомните только ее опущенный взгляд, когда она принимала чаевые!

Расследовавший это дело Йозеф К., не ведая о происшедшем в Нью-Йорке, разработал типовую версию о деятельности разветвленной русской мафии. На это его навело неожиданное открытие: фрау Борман тоже была украинкой — Катериной Кличко, попавшей на австрийский военный завод в годы Второй мировой, а затем взявшая фамилию мужа-австрийца.

Начав разрабатывать эту версию, он вынужден был остановиться, узнав, что фрау Борман скончалась в возрасте 74 лет. У нее остановилось сердце во сне и ее переход в другой мир был безболезненным, как у праведников.

 Нью-Йорк, 1992-2020 г.

Книгу рассказов Вадима Ярмолинца “Кроме пейзажа” можно приобрести вот здесь!